Тут я с тещей лихо повоевал. С дедом, как подопьем, мир, а как я один, так и он скалиться начинал. Я же к ним переехал в город, в квартиру их вэцээспеесовскую. Все сперва чин чинарем, а потом благоверная моя стала на сторону глядеть. Ладно, думаю. Хотел ее к делу приучить. Взял как-то у дружка, он на мясокомбинате работал, двух ягняточек черных, думал – либо вырастим, либо ей же, бабе, воротник сошьем. На комбинат овец пригоняют, и они там прямо и котятся, – вот дружок мне их и вынес. Я их в коробку затолкал, еду в автобусе. А они – б-бэ-м-мэ, жалобно так скулят из коробки. Мне гражданочка одна и говорит: «Что это у вас?» Жена, отвечаю, нежелательных двойняшек произвела на свет, еду в пруду топить. Ее как ветром сдуло.
Вот и отлично – сел в кресло, сплю почти, а все кругом: «Шу-шу-шу да шу-шу-шу».
Приехал, значит, домой, а мои уже залегли. И я завалился. Дед ночью встал водички попить и тещу как по тревоге будит – решил, что до чертей допился: «Звони, говорит, в „Скорую“!» А той тоже невдомек. Так до утра и просидели в своей комнате, как сычи, глаз не сомкнули. А уж утром – скандал. «Весь пол в горохе овечьем, палас обмочили!» – вопят в три дуды. Ну, я плюнул на них, забрал овечек и домой, к матери подался. Больше их и не видел, и на развод не пошел – мне эти повестки, шли их хоть сотнями, я их все в печку совал. А в милиции у меня свой человек – Колька-лейтенант, мы с ним еще в школе учились. Так он все меня уговаривал – езжай, Вовочка, куда-нибудь, займись делом, а то тут совсем с круга сопьешься, ты же мужик головастый, а про бабу свою забудь и думать. А что головастый, я и сам знаю – в школе по математике первый был, да и сейчас для меня любой станок не секрет, тут ведь не в разряде дело, а в башке, а у меня балда на плечах, слава богу, никогда не подводила.
Колька-лейтенант часто меня так уговаривал. Раз – ой, это смешно – забрались мы ко мне в сад, легли под смородиновым кустом и лежим себе. Он мне мозги вправляет и заодно, ведь парень он что надо, за мной поспевает: мы, значит, ягодку оторвем, язычком ее попридавим и глоточек пропустим, и снова ягодку – хвать! Их, кустов-то, поди, тридцать штук у мамы было. Благодать!
Смотрю, вдруг ноги идут за забором.
– Коля, – шепчу, – хвост плывет.
И верно, Филька Волков тащится, он иной раз на халяву любил выпить. Но тут… Идут, как доминина «пусто – один» – в одной руке помазок намыленный, в другой – бритва, а голова – сущий Фантомас: глаз левый заклеился, а волосье все зеленое-зеленое, ссохлось уже. Это баба его ему банку нитры на голову вылила, когда он у баньки спать растянулся. Очнулся он, значит, и ко мне, когда сообразил, в чем дело.
– Вовочка, – ревет, – брей скорее! Я стерплю, Вовочка, все стерплю.
Мы ему, конечно, два стакана сразу заместо анестезии, и пошел я ему скальп сдирать. А краска-то пристала! Отшкрябал я его, затем в керосине купал, купал… но зелень здорово въелась в кожу, долго еще меченый ходил. С тех пор стал он Крокодилом, а то как человек был – Филя Волк! Тут как-то встретил его, вспомнилось, рот уже до ушей, а он: «Вовочка, молчи, молчи, – шипит, – ребята забыли!» Я, честное дело, и промолчал.
Весело жили, но послушался я, дурень, Кольку-лейтенанта своего, записался в геодезию и укатил на Таймыр. Вот уж там жизнь пошла так жизнь! Два у меня там друга было – тоже Вовочка, Парашютист его звали, и Колька Белокурый – то ли вепс он был, то ли карел, пожалуй, что и карел, – вепсы, те позлее будут. Колька маленький такой, мне до плеча не доставал, но мужик шухарной и здоровый, как из гранита рубленый. Волосы сверху-то на балде гладкие – это от шапочки, в зоне ведь и не снимал ее, а ниже, по плечам, кудри, что у девицы. Бабка одна его за попа приняла – «Батюшка…» «Да какой я, – говорит, – тебе батюшка, батюшки все на Соловках в земле захоронены». Лихой был мужик. Втроем-то мы все и гужевались, и очень нас за то уважали и побаивались. Колька, я ж говорю, как гранитный был, руки-грабарки те еще, намахался топором на повале, да и на вольняшке он из леса не вылазил никогда. А на маршруте мог без остановки пятьдесят километров отмахать, что твой призовой жеребец. А Парашютист – тот иное дело, он у нас всему был голова, умный был мужик, а вот балда-то у него тряслась и глаз левый примаргивал – допрыгался. Сколько уже, я и не знаю, он с парашютом своим сигал – тут и не такой еще тик заработаешь. Они же, парашютисты, навроде нас, куроводов, все пришибленные, фанаты, одним словом. Втроем мы и жили в балке, одной коммуной, и никто к нам нос не совал – знали, чем дело может кончиться. Я ведь в те времена чистого весу тоже девяносто пять кил имел, и ни граммулечки жиру, это теперь я зимой расползаюсь, а к лету, как вся эта кутерьма с живностью начинается, опять в норму прихожу.
И вот Вовку того я по-глупому упустил. Я в тот месяц домой в Арзамас летал, а они там оставались. Белокурый, черт, в маршрут почему-то не подписался, были, видно, денежки, а Вовка пошел.
А реки там разливаются дай боже! Ну, подошли они к речушке, а она несет. По инструкции-то надо было фал страховочный натягивать, но никто их никогда не натягивает. Словом, нашли мы его через месяц только. А что там в цинковом гробу – глядись в это окошечко, растирай его лапами. Вот так, и безо всякой водки, без грамма алкоголя, на маршруте ведь по полгода, бывало, не принимали, отдал жизнь свою драгоценную.
Тогда вдвоем с моим Карелом лихо мы загуляли – тысячи две вмиг спустили. Сидим как-то и думаем, как нам жить дальше? Вино там в трехлитровых банках продавали, а у нас одна банка на двоих всего, а что она нам. Сидим, значит, около магазинчика, смотрю, цыган на лошади верхом едет. Я Кольке и показываю – во куда их заносит, окаянных.
– Это, – отвечает Колька, – нам сам Николай Угодник пособляет. То, что нужно.
Подзывает цыгана, и с ходу за рога – хочешь, говорит, твою лошадь одним пальцем подниму, спорим на пять банок?
Цыгана упрашивать не надо – ему же интересно, да и народ подвалил, кучкуется, ждет, когда театр начнется.
Я и сам во все глаза таращусь – Карел-то мой, думаю, блефует по-чистому. Но не таков мужик был. Подлез он под лошаденку, что-то ей пошептал из-под низу-то, и брюхо все оглаживает, а как нашел точку, вылез, стал рядом да как тыкнет своим пальцем, а он у него что гвоздь был. Лошадушка, верите ли, нет, так вся и приподнялась, не на дыбы там, не лягаться, а, как была, вся четырьмя своими копытами от земли и подлетела, а уж Белокурому осталось только палец подставить да на землю ее опустить.
Цыган без слов – шасть в магазин! Глядим, тащит пять банок, ставит их на травку, и к Кольке. «Покажи место, я тебе еще десять банок куплю».
– Нет, – говорит Белокурый. – Давай для ровного счету сто рублей – покажу!
Цыгану не жалко, уже вообразил, как он табор свой разденет догола. Полчаса под лошадью ползали, всё брюхо ей истыкали, не выходит у цыгана, а у Кольки снова – аж зависает бедная. Так ни с чем и уехал коновод. Смурной такой уехал, а куда же денешься – проспорил.
Ну, мужики нас обступили, тары-бары, все пять банок и испарились. Побрели мы в ресторан. А в этой Усть-Тарее, чтоб ей провалиться, одна забегаловка всего и была. Либо наша фактория гуляет, либо офицерики – гарнизон там стоял стройбатовский. Мы-то скромненько расположились, все больше молчком, а солдатушки загуляли. Вдруг один вынимает пистолет, и как пошел пулять в воздух. Это потом мы сообразили, что раз не вжикает – значит, сигнальный, а тогда вой, ор, бабы заходятся, тарелки со столов веером, ну мы и пошли порядок наводить. Пока лейтенантика мясили да вязали скатертьми, официантки быстро в комендатуру позвонили, вызвали дилижанс. Всех нас туда загребли вместе со стрелком попутанным, а уж в крольчатнике – его в одну сторону, нас в другую. Нас четверо было мужичков, а их в комнату, глядим, набивается да набивается. Ну, решаю, Вовочка, сейчас будут тебя распрямлять – жене, значит, от получки привет передай, а сыну отдай бескозырку. Собрался уже погибель принять достойную, как Карел мой, он ведь маленький, выныривает из-под моего локтя, подходит к ихнему капитану и говорит: «Слушай, друг, хочу одну вещь тебе напоследок показать. Есть у кого-нибудь пятак?»
Нашли ему пятак, а он его в зубы взял, зажал так, как в тиски, и пальцами – верть-верть – и завертел штопором. Отдал капитану на память и говорит так внятно-внятно: «Имейте в виду, ребята, что вот так же я люблю и лопатки заворачивать». И скромненько на место водворился.
Ему, естественно, не верят. Еще один дали – он и из него бантик изобразил. Гляжу, офицерики расцвели, что примулы на клумбе, повели нас к себе, угостили, и расстались мы с ними лучшими друзьями – люди оказались хлебосольные и воспитанные.
– Да… – Вовочка оглядел давно уже отвалившихся от стола Рафу с Галей. – Вы ешьте, ешьте варенье, ироды, а я все больше по чаю – соскучился по индийскому, у нас его только на Октябрьскую подкидывают. Славно попили, было времечко. Потом уже заскучал мой Карел и подался куда-то под Петрозаводск, домой. Звал меня с собой, но я не поехал, я к себе в Арзамас махнул. Так и расстались, больше я о нем не слыхивал, может, опять сидит, а может, женился, охота нам было с ним поутихомириться, такое же только по молодости да с шальными таймырскими денежками отчубучивать и возможно. С тех пор и не пью, только по праздникам, и не жалею ни грамм и вам не советую. Теперь, Зойка соврать не даст, я весь на курочках своих помешанный, и никого мне не надобно. Вот выведу орловцев настоящих – тогда гульнем напоследок, а после и помирать не жалко!
