– Что же ты сказал ему?
Помолчав, Диагор с видимым усилием ответил:
– «Оставь меня в покос, сатир». – Он обернулся к Гераклесу с глубокой грустью на лице. – Почему я назвал его сатиром?… Какой ужас!..
Утешительным тоном Разгадыватель сказал ему, что это все из-за наркотика. Диагор кивнул и добавил:
– Потом я начал биться головой о стену, пока не потерял сознание.
Гераклес думал о том, что говорил о кионе Крантор. Лгал ли он? Возможно. Но тогда почему это мнимое зелье никак не подействовало на него? С другой стороны, если верно, что кион – это всего лишь смесь воды, меда и вина, почему он вызывал эти поразительные припадки безумия? Почему он заставил Эвмарха истязать себя? Почему подействовал на Диагора? И еще один вопрос мучил его: должен ли он рассказать ему о словах Крантора?
Он решил молчать.
Ночной дозор наткнулся на них на Священной дороге. Гераклес заметил факелы и громко заговорил, чтобы объяснить им, кто они. Капитан, знавший о происходящем благодаря папирусу, который Гераклес направил архонту, спросил о месте собраний общества, ибо единственный известный им дом – дом вдовы Этис – был с подозрительной быстротой покинут обитателями. Гераклес поберег слова, которые в тот момент, когда усталость свисала с его тела, как гоплитский доспех, казались ему на вес золота, и попросил, чтобы несколько стражников отвели Диагора в Город к лекарю, тогда он сможет провести капитана и остальных его людей к пещере. Диагор слабо запротестовал, но в конце концов согласился, ибо был ошеломлен и обессилен. С помощью факелов Разгадыватель быстро нашел обратную тропу.
Вблизи пещеры, находившейся в лесистом месте недалеко от Ликабетта, один из солдат обнаружил несколько привязанных к деревьям коней и большую повозку с одеялами и провизией. Поэтому зародились подозрения, что члены братства где-то неподалеку, и капитан приказал обнажить мечи и очень осторожно провел своих людей ко входу в пещеру. Гераклес рассказал им, что произошло и что они должны были увидеть, так что немое и неподвижное тело Крантора, лежавшее в луже крови все в том же положении, в котором запомнил его Разгадыватель, никого не удивило. Сморщенный безобидный Кербер стонал у ног хозяина.
Гераклес не хотел смотреть, умер Крантор или был еще жив, так что, когда все подошли поближе, он остался стоять на месте. Пес хрипло, с угрозой зарычал, но стражники рассмеялись и были даже рады такой неожиданной встрече, потому что слухи, которые они слышали о братстве, смешанные с их собственным воображением, в конце концов напугали их, и смехотворное присутствие этого уродливого создания довольно заметно сняло напряжение. Они немного поиздевались над псом, замахиваясь на него, пока их не остановил сухой приказ капитана. Тогда без лишних слов ему снесли голову, так же как Крантору, с которым, кстати, произошла еще одна занятная история, которую потом долго рассказывали в полку: пока другие солдаты занимались псом, один из них подошел к Крантору, и когда он поднес лезвие меча к его мощной шее, другой спросил у него:
– Он жив?
Срубая ему голову, солдат ответил:
– Нет.
Все остальные отправились вслед за капитаном в глубину пещеры. Гераклес пошел с ними. Чуть подальше проход расширялся и образовывал довольно большую залу. Разгадыватель был вынужден признать, что место это идеально подходит для запретных обрядов, принимая во внимание относительно узкий снаружи вход. И было очевидно, что пользовались им недавно: везде валялись глиняные маски и черные плащи, а также оружие и значительный запас факелов. Любопытно, что там не нашлось ни статуэток богов, ни каменных надгробий, вообще никаких религиозных изображений. Однако в тот момент на этот факт не обратили внимание, ибо взоры всех были прикованы к другому, намного более очевидному и потрясающему зрелищу. Один из шедших впереди солдат, заметивший его, криком предупредил капитана, и все остановились.
Картина была похожа на развешенное в лавке на Агоре мясо, предназначенное для банкета какого-то ненасытного Креза. Из-за света факелов оно, казалось, было облито чистым золотом. Их была по крайней мере дюжина – обнаженных мужчин и женщин, привязанных вниз головой за щиколотки к врезанным в каменные стены крючьям. У всех у них животы были одинаково вскрыты, а внутренности свешивались, подобно насмешливым языкам или клубкам мертвых змей. Под каждым телом виднелась скомканная горка одежды и запекшейся крови и короткий острый меч.[137]
– Им выпустили кишки! – воскликнул молодой солдат, и суровый голос эха с нарастающим ужасом повторил его слова.
– Они сделали это сами, – размеренным голосом сказал кто-то, стоявший сзади. – Раны идут слева направо, а не сверху вниз, а это значит, что они вскрыли себе животы, уже будучи подвешенными…
Стражник, не очень уверенный, кто же это говорит, обернулся, чтобы взглянуть на него, и увидел в колеблющемся свете факела толстую усталую фигуру человека, приведшего их туда (кто он был на самом деле: какой-то философ?), который сейчас, произнеся это, направлялся к истерзанным телам, как бы не придавая своим рассуждениям никакого значения.
– Но как они могли?… – прошептал солдат.
– Кучка сумасшедших, – заключил капитан.
Они снова услышали голос толстяка (философа?). Хоть говорил он тихо, все услышали его слова:
– Почему?
Он стоял под одним из тел: зрелой, но все еще красивой женщиной с длинными черными волосами, внутренности которой раскинулись по груди, как сложенные складки пеплума. Стоявший на уровне ее лица (он мог бы поцеловать ее, если бы такая дикая идея пришла ему в голову) мужчина казался очень расстроенным, и никто не захотел его беспокоить. Так что, принявшись за неприятное занятие снимать все тела, некоторые солдаты еще слышали, как он бормотал некоторое время, не отходя от этого тела, все быстрее и быстрее:
– Почему?… Почему?… Почему?…
Тогда Переводчик сказал:[138]
Написав последние слова моей повести, я с дрожью отрываю перо от папируса. Представить не могу, что скажет о ней Платон, который так же нетерпеливо, как я, ждал ее окончания. Быть может, при чтении некоторых эпизодов его светозарный лик растянется в тонкой усмешке. Прочтя другие, я уверен, он наморщит лоб. Возможно, он скажет мне (кажется, я так и слышу его размеренный голос): «Странное творение, Филотекст; особенно эта двойная тема: с одной стороны, расследование Гераклеса и Диагора, с другой – этот странный персонаж, Переводчик (ты не даешь ему даже имени), который в несуществующем будущем записывает на полях свои открытия, говорит с другими героями, и, наконец, его похищает безумец Монтал… Грустная у него доля, ибо он не знал, что он – такое же вымышленное создание, как герои переводимой им повести!» – «Но многое из записанных тобой слов Сократа – тоже вымысел, – скажу ему я. И прибавлю: – Чья же доля хуже? Моего Переводчика, который существовал только в моей повести, или твоего Сократа, который, несмотря на свое существование, стал таким же литературным созданием, как и он? Думаю, лучше приговорить вымышленное существо к реальности, чем реальное – к вымыслу».
Зная его очень хорошо, предполагаю, хмурить брови он будет чаще, чем улыбаться.
Однако я не боюсь за него: его непросто чем-то поразить. Он в экстазе продолжает созерцать этот неприкосновенный мир, наполненный красотой и покоем, гармонией и написанными словами, эту землю Идей, которую предлагает он своим ученикам. Жизнь в Академии уже течет не в реальности, а в голове Платона. Ученики и педагоги – лишь «переводчики», заточенные каждый в свою «пещеру», старающиеся отыскать чистую Идею. Я хотел чуть-чуть над ними подшутить (простите, не по злому умыслу), тронуть их и возвысить мой голос (голос поэта, а не философа), дабы воскликнуть: «Бросьте искать скрытые идеи, главные ключи или окончательный смысл! Бросьте чтение и живите! Выйдите из текста! Что вы видите? Только тьму? Вот и не ищите больше!» Не думаю, что они меня послушают: они и дальше, уменьшившись до размера букв в алфавите, будут старательно и увлеченно пытаться найти Истину посредством слова и диалога. Одному Зевсу известно, сколько текстов, сколько вымышленных теорий, написанных пером и чернилами, будут править жизнью людей в будущем и полностью переменят течение времен!.. Но я последую словам Ксенофонта в его новом историческом трактате: «На этом я закончу свой рассказ; последующие же события, быть может, заинтересуют какого-нибудь другого автора».
Конец «Пещеры идей», повести, написанной Филотекстом Херсонесским, в год архонта Архинида, сивиллы Деметриаты и эфора Аргелая.
Не хватает пяти первых строк. В своем издании оригинала Монтал утверждает, что в этом месте папирус надорван. Начинаю мой перевод «Пещеры идей» с первого предложения текста Монтала, единственного, который имеется в нашем распоряжении. – Здесь и далее примечания переводчика греческого текста.
