– То есть айсор был прав, когда вам намекал? – рассеянно спросил Гера.
– Я долго думал: он неправ. Я даже и пять лет назад все думал: он неправ. Теперь я убежден: он прав, – сказал старик, потом продолжил тихо, почти шепотом: – Все тешим и дурим себя какой-то своей избранностью, – а сами предали свое дыхание за право ничего не уметь, никого не любить, за право всем рвать пасть, а в целом говоря – за похвальбу, за небольшой… за неширокий ассортимент сосисок с соей, плеть.
Гера устал. Он молча допивал свое пиво. Старик, доев сосиски, разглядывал на свет остатки пива в своей кружке. В буфете, кроме парня из Неопалимовского переулка и его двух приятелей, больше не оставалось голых. Все, кроме них, были уже одеты; неторопливо доедали борщ, сосиски и допивали водку. Буфетчица сказала:
– Поторопитесь, господа, мы закрываемся. Вам всем осталось пять минут.
Остатки голых встали и, не выпуская из рук кружек, пошли прочь из буфета – одеваться.
А Гера с облегчением подумал, что вот пройдет всего лишь пять минут, и этот жалкий, этот много, путано и непонятно говорящий, многозначительный старик навсегда исчезнет из его жизни.
Старик не умолкал:
– Мир, ради которого я жил – я говорю обо всем самом дорогом, что со мной случилось в жизни, но еще больше о том мире, о котором я читал, мечтал и думал, для которого работал, а иногда и рисковал – он кончился нам в наказание. И все, что от него осталось – это какой-то пошлый, неумелый сериал, мыльная опера – мне остается только досмотреть ее, сколько успею досмотреть… Надеюсь, ты не думаешь, что я – о телевидении. Телевизор вообще смотреть нельзя, он – дрянь, позор, порабощение и свинство. В том новом, лучшем мире, который вылупится и произрастет на нашем перегное, телевизор будет запрещен, как нынче под запретом героин… Так вот, я – не о том, что в телевизоре, я обо всем, что еще копошится вокруг. Я этот сериал не понимаю, мне не дали ключа для понимания. Я ничего уже не понимаю. Я этих слов не понимаю. Я этих доводов не понимаю. Я логики поступков этих ни хрена не понимаю. И мне, Герасим, чтобы досматривать и понимать, нужен переводчик. Не просто переводчик, который может все перевести и объяснить, но переводчик, которому не безразлично продолжение сериала, и переводчик, который дорог мне. Ты понимаешь, я о Тане говорю. Так что прости старика.
– И не подумаю, – глухо произнес Гера.
– Вот-вот, – сказал старик печально. – Вот на кого придется мне оставить Танечку… И чем с таким неопытным умом ты ей поможешь? Что ей подскажешь в трудную минуту? Что сможешь посоветовать? О чем ты с ней поговоришь?.. Когда об этом думаю, я просто цепенею. И не хочу – а цепенею.
Буфетчица, в последний раз предупреждая о закрытии, погасила свет. В наставшей полной темноте раздался невеселый смех и недовольное, но и не злобное ворчание. Через минуту свет вспыхнул вновь.
Над столиком, за спиной старика, стояла Татьяна – в легкой куртке поверх футболки и в наглухо темных очках. Гера никогда ее в них не видел.
Татьяна сумрачно сказала:
– Все, на сегодня хватит.
Гера и старик послушно встали из-за столика и следом за Татьяной вышли из буфета.
На темной Селезневской, нисколько не таясь от старика, Татьяна попеняла Гере:
– Зачем ты ему брал пиво? Не говори мне только, что он – сам.
Она достала из кармана курточки ключи и протянула старику:
– Иди, я буду скоро… Сам дойдешь?
– Дойду. Вы только не деритесь, – сказал старик, забрал ключи и пошел прочь нарочно твердым шагом.
Когда он скрылся в темноте, Татьяна взяла Геру за руку.
– Ты сейчас куда? К своим? – спросила она и, не дожидаясь ответа, предложила: – Я провожу немного.
Гера высвободил руку. Татьяна промолчала. Заговорила лишь тогда, когда они вышли на Новослободскую и, не сговариваясь, повернули в сторону Савеловского:
– Ты почему хромаешь?
– Корова лягнула, – ответил Гера.
– Так себе шутка… – скривилась Татьяна. Еще немного помолчала, потом спросила: – Ты что, не мог мне позвонить? Себя расстроил, всех поставил в такое положение…
Гера ей не ответил.
– Ну да, не то я говорю, – сказала с пониманием Татьяна. – Я понимаю, ты хотел мне сделать сюрприз.
Гера не стал отвечать.
– Я знаю, что ты думаешь, – сказала Татьяна. – Но ты пойми, я не могу его оставить, я отвечаю за него. У него был инфаркт, потом микроинсульт; еще и диабет, и кто-то должен каждый раз ему напоминать, чтобы он вовремя сделал инъекцию инсулина и, кстати уж, чтобы не смел пить пиво… Потом, у него страхи: он здесь всего боится, он в панике, когда один, и кто-то должен его успокаивать.
– Да, – наконец произнес Гера, – кто-то, конечно, должен, – вот только почему я об этом слышу только сейчас?
– А потому что ты не хочешь ни о чем слышать и ни о чем не хочешь знать, – в отчаянии ответила Татьяна. – Ты же меня ревнуешь ко всему, что у меня – не ты! К каждому встречному, к каждой минуте жизни, проведенной без тебя! Да, у меня есть друзья… Но разве я могу свести тебя с друзьями? Ты же на них на всех будешь смотреть волком… Да, у меня есть работа. Но ты же в ней не видишь ничего, кроме препятствия нашим встречам?..
Гера не возразил и посмотрел на нее сбоку. В темных очках, ненужных в темноте, Татьяна не была похожа на себя и походила на слепую. Глядя на ходу сквозь эти темные очки в темноту перед собой, она продолжала монотонно укорять его:
– Нельзя, нельзя тебе оставаться таким, какой ты сейчас. Нельзя быть таким инфантильным. Нельзя жить только лишь любовью и одной лишь ревностью. Ты же не глупый тинейджер, у которого внутри нет ничего, кроме гормонов… Где твоя книга о Суворове, которую ты мне обещал? Ты даже и об Ипре ничего не написал; боюсь, о нем ты и не думал…
– Я думал о тебе, – ответил Гера.
– Вот именно, – подхватила Татьяна. – Ты думал обо мне и только обо мне… Тоже мне заслуга – болтаться без толку повсюду и думать обо мне в свое удовольствие. Все твои сверстники – они не только любят: еще и учатся, работают, дружат, враждуют, тусуются и развлекаются, пытаются построить себе жизнь – а ты? У тебя нет их проблем, потому что всегда есть карманные деньги… Да, у тебя есть я – и карманные деньги… Я даже не знаю, есть ли у тебя мысли – кроме, разумеется, моих.
Гера чуть не задохнулся. Остановился, наладил дыхание и тихо сказал:
– Хватить обманывать меня. Нет у тебя никаких мыслей.
Татьяна, остановившись, сняла очки и посмотрела ему в глаза. Гера взгляда не отвел. В ее зрачках плыл свет фар, она готова была заплакать. Сказала:
– Очень мило. Теперь ты хочешь оскорбить меня.
– Нет, – убежденно сказал Гера, – это не я, а ты. Это ты все время оскорбляла меня, выдавая его мысли за свои. Я от него тут много кой-чего услышал, многое вспомнил и все понял. Ты – не та, за кого я тебя принимал. Ты – не то, что я о тебе думал.
Он перестал смотреть ей в глаза и пошел дальше, убыстряя шаги. Татьяна вновь надела черные очки и пошла следом, едва за ним поспевая. Она шла и говорила быстро, словно опасаясь не успеть ему сказать:
– Мои, его… да разве это важно, кому они впервые пришли в голову? Но ведь хорошие они, неглупые и правильные мысли… Есть у меня и его мысли, есть и у него мои, но есть у меня только мои, больше ничьи…
– О чем же? – усмехнулся Гера.
– О тебе, – серьезно ответила Татьяна. – Все мои мысли о тебе.
Она замолчала, ожидая ответа.
Гера не отвечал ей и шагал, как прежде, быстро. Они вышли на Сущевский вал; под темной, шумной эстакадой перешли на другую его сторону, спустились к площади Савеловского вокзала, и у метро вновь остановились.
– Все мои мысли о тебе, – сказала вновь Татьяна. – Ты не поверишь, я, конечно, испугалась, но и обрадовалась, когда увидела тебя в дверях сегодня. И страх, и счастье – вот что это было… – Она коснулась рукой его щеки, и у Геры привычно закружилась голова. – А потом, когда я шла за вами в баню, я думала: с ним хорошо умирать. С ним умирать я не боюсь, с ним это – убедительно. С тобой – хорошо жить… С тобой мне так хорошо жить, что… Ты не бросай меня, пожалуйста.
Волна тепла и боли поднялась откуда-то в груди у Геры; он подался к Татьяне, но сдержал себя. Татьяна улыбнулась, медленно приникла теплой щекой к его щеке; ее очки вдавились Гере в бровь, и он уже готов был поднять руку и снять с нее очки, как вдруг она заговорила – растроганно и умиротворенно:
– Ты вроде умный у меня, но иногда такой дурак, что я ну просто цепенею. И не хочу, а цепенею…
Гера отпрянул от нее и, не сказав ни слова, шагнул к спуску в метро.
Татьяна крикнула с досадой:
– Ну вот, опять! Это же глупо – обидеться на дурака.
– Дурак здесь ни при чем, – бросил ей Гера через плечо, сбегая вниз по лестнице и задевая локтем пьяного прохожего.
Татьяна закричала ему в спину:
