«Я не полоумная, я просто... Вы такая хорошая, а про вас все говорят... Я просто хотела сказать вам: вы не расстраивайтесь... Я вас очень хорошо понимаю, поверьте мне... Я все понимаю!»
«Ты! Понимаешь меня?! — переспросила Катена и рассмеялась. — Чего ты понимаешь? До чего ж ты еще глупа! А за то, что не веришь сплетням, — сказала она вдруг серьезно, — спасибо. Ты думаешь, я расстраиваюсь? Ничуточки! Я плевать хотела! А ты не верь, правильно! Не дай бог, случится у тебя чего-нибудь такое в жизни, такая неразбериха, вспомнишь тогда меня и вот тогда уж поймешь. Это всем так кажется поначалу: у нее, дескать, может уйти мужик к другой и у той тоже может, а у меня — никогда. Я тоже так думала. А вот уйдет, и понять ничего не можешь, поверить. Как же так! За что же?! Не у нее, не у той, а у тебя самой ушел... Твой ушел... Знаешь, как это!.. Вздыбишься вся и хоть умирай! Что я, хуже других?! Уж лучше пусть проклинают, чем жалеют... А ты, Динка, не... это самое... не слушай меня... Я, знаешь... Я все могу. Мне и помереть, если хочешь знать, не страшно. Сколько я этих смертей перевидала, кто бы знал! Ноги отрезанные, руки носила в тазу из операционной... И думаешь, я этого бабья испугалась? После всего-то... Никого я на свете не боюсь... Ладно, иди, а то увидят тебя рядом со мной, тебе же хуже будет, начнут мораль читать. Иди, Динка. Иди, подружка моя хорошая...»
Дина не могла поверить себе, не могла понять, за что привалило ей такое счастье. Она весь день и в самом деле ходила как полоумная под впечатлением этого неправдоподобного, нереального и словно бы ею самою же выдуманного разговора с Катеной.
Прошло с той поры много лет. Дина Демьяновна закончила институт и начала работать. Все забылось и стерлось в памяти, и почти не бывает удобного случая воскресить в сознании прежнюю жизнь.
Но иногда, очень редко, к ней в библиотеку заходит женщина с подкрашенными рыжими волосами и, робко улыбаясь, здоровается. У нее одутловатое лицо водянисто-желтого цвета. На лице почти нет морщин, и только губы, скорбно поджатые и усохшие, словно бы заштрихованы сверху вниз тонко отточенным грифелем. У женщины плохие зубы, которые она не лечит, боясь еще с детства бормашины и лязганья всяких никелированных лопаточек, палочек, крючков, которые врач, поковырявшись в зубах пациента, бросает в эмалированный судок. Но она давно уже привыкла говорить с полуприкрытым ртом, скрывая свои кариозные зубы, и, разговаривая, смотрит обычно в сторону, точно отворачиваясь от людей в смущении.
У этой женщины сын отбывает второй уже срок в тюрьме: сначала за воровство, а теперь надолго за бандитизм. Ей дали когда-то хорошую комнату на троих в новом доме неподалеку от привычных ей мест. Но теперь она живет одна, схоронив старуху мать.
«Вот пришла опять, — говорит женщина хриплым, прокуренным, старчески немощным голосом. — Дайте чего-нибудь почитать...»
Это, пожалуй, единственная женщина, которая берет книги только про войну. Она возвращает их не скоро. Придет, положит книжку, поморщится и с виноватой улыбкой отмахнется от нее молча.
Редко, когда ей нравится книга о войне. Тогда она, поглаживая обложку и согласно кивая, говорит с грустным удивлением в голосе: «Это правда, это все было. Хорошая книжка. Этот писатель еще чего-нибудь написал про войну? Написал... Ну, тогда я потом ее возьму, вы мне ее запишите просто так, а я потом когда-нибудь приду, когда почитать захочется, и возьму у вас».
Уходит она надолго.
А в этот день Дина Демьяновна с щемящей болью, с тоскливой улыбкой в душе почему-то вспоминает старую керосиновую лавку, которой давно уже нет в Москве, как и нет тех улиц и домов; слышит шум упруго льющегося керосина и его манящий, вездесущий, возбуждающий запах.
И в ней просыпается вдруг странный и никому не ведомый звереныш, почуявший свежую, огненную кровь израненной старой земли. Она так возбуждается в эти минуты, такое нетерпение испытывает ее душа, так ей страшно становится! И хочется плакать, но — нет слез...
В туманное утро серая яблоня стояла вся в белых бисеринках дождевых капель, каждая ее веточка, каждая оживающая почка держала на себе эти невесомые, прозрачные слезинки, которые, отразив небо, казались каплями какого-то мелочно-густого и животворного сока, выступившего на ветвях оттаявшего дерева.
Громко пели в лесу дрозды, перелетали, нахохлившиеся и брачно неосторожные, с вершинок деревьев на другие вершинки, и слышно было тогда, как потрескивали упавшие капли в прошлогодних мокрых листьях на земле. Лес был прозрачен и гулок, птичьи свисты, квохтанье, верещание — все эти близкие и далекие звуки переплетались, наполняя лес неизбывным, очень понятным и до зависти, до душевной тоски необъяснимым ликованием.
В ту весну упали в пору цветения заморозки, и на яблоне завязались на самых нижних ветвях всего только несколько хилых плодиков.
Митя Денисов заходил проститься перед отъездом, был очень смугл после Крыма и красив. Вел себя так, будто ничего не случилось, и очень обеспокоен был самочувствием своего дяди, Сергея Александровича.
— Ему бы жениться, конечно... Я ему говорил об этом. Но он и слушать не хотел, ругался.
— Вы с ума сошли, Митя? — спрашивала Дина Демьяновна. — Прошел какой-то месяц с небольшим, а вы — жениться... Вы хоть сами-то понимаете свою бестактность?
Денисов смеялся и отвечал обескураживающе откровенно:
— Понимаю, конечно... А что делать? Он ведь сопьется. Он пьет все время. А милая какая-нибудь вдовушка прибрала бы его к рукам и омолодила бы старика. Вот я и спрашиваю: что лучше — пить или найти себе женщину? Какое грехопадение полезней?
Она не могла на него даже сердиться, так простодушен и так духовно недоразвит был этот красивый Митя, с которым — о господи! — свела ее судьба. Она удивленно и обескураженно посмеивалась вместе с ним и не знала что сказать.
— Я шучу, конечно, — поправился Денисов. — А если серьезно, то дядюшка мне совсем не понравился. Между прочим, я бы не сказал, что и вы пышете здоровьем. Вы, конечно, прекрасны, но у вас тени под глазами. К сожалению, не искусственные тени.
И он опять засмеялся, очень довольный своей шуткой.
Таким беззаботным и самоуверенным она еще не знала его, но первое впечатление, которое сразу же сложилось у нее о Денисове, при этой прощальной встрече постепенно развеялось. Она поняла, в конце концов, что Денисов вел себя таким странным образом вовсе не от беспечности и вовсе не так уж он был доволен собой, как ей показалось сначала. Он очень нервничал, и вся его бравада была не чем иным, как попыткой скрыть истинное свое настроение. Впрочем, он и сам проявил наконец-то беспокойство. Оглянулся на дверь и вполголоса спросил:
— Ну, как ваши дела?
Она поняла, о каких делах идет речь, и очень смутилась поначалу и даже глупейшим образом улыбнулась. Но озабоченный и настороженный взгляд Денисова разозлил вдруг, и она, с каким-то болезненным вызовом, преодолев свое смущение, посмотрела в глаза притихшего и присмиревшего своего любовника.
— Откуда я знаю? — спросила она мстительно и зло.
И тут случилось то, чего она никак не ожидала от Денисова. Да и от себя тоже.
— Вы только, пожалуйста, не волнуйтесь, — сказал он, — возьмите себя в руки и постарайтесь, Дина, я вас прошу, постарайтесь спокойно понять меня и мой вопрос. Я бы не хотел, вы понимаете... Это невозможно. Вы должны понять, Дина. Вы неглупая женщина и должны понять, что для этого... нужно хотя бы иметь согласие мужчины... Вы меня слышите?
— Для чего «для этого»?
— Ну как «для чего»?
Ей только теперь стал понятен этот неожиданный прощальный визит Денисова, на который она никак уж не рассчитывала, да и не думала совсем об этом.
— Ничего еще неизвестно, — сказала она.
— Значит, есть опасения?
— А почему опасения? Вам-то какое дело! В конце концов, это не ваша забота и вы тут ни при чем... Это мне решать, а не вам — оставить ребенка или нет.
Она сказала и сама вдруг почувствовала неприятный холодок, пробежавший по телу от этих слов, которые она впервые в жизни произнесла вслух, которые, как пощечина, ударили Денисова, и он напрягся весь от бесстыжей своей трусости, удержать и скрыть которую ему на сей раз не удалось. Она понимала его бессилие и свою обманчивую власть над ним. В злой этой радости она сказала ему так, как никогда никому не посмела бы сказать:
— Может быть, именно от вас я и хочу иметь ребенка, и какое мне дело: против вы или нет. Я так хочу, и никто не запретит мне. Я вас правильно поняла?
— А вам не приходит в голову, — опросил Денисов, не поднимая взгляда, — что это обыкновенная подлость?
— Ну и что ж! Может быть, я хочу таким образом отомстить за некоторых женщин...
— Мне? Отомстить? За что же?
И тут опять, вопреки ее воле, вырвались у нее слова, которые вообще никогда не были ее словами и ее мыслями.
— Все вы одинаковые, — сказала она, отмахнувшись рукой. — Все...
