— Национальное разведывательное управление здесь работает очень хорошо, — проговорил Ка.
— Они знают, что ты ходил в дом глубокочтимого Шейха Саадеттина, где размещена подслушивающая аппаратура, и, подойдя к нему, целовал ему руку, со слезами на глазах объясняя, что веришь в Аллаха; что ты ставил себя в неприглядное положение перед всеми, кто в почтении стоял там, но они не знают, зачем ты все это делал. Ведь очень многие поэты этой страны, придерживающиеся левых взглядов, беспокоятся о том, как бы "стать верующими, пока исламисты не пришли к власти", и перешли в их ряды.
Ка густо покраснел. И смутился еще больше, так как почувствовал, что Сунай считает это смущение слабостью.
— Я знаю, то, что ты увидел сегодня утром, тебя расстроило. Полиция очень плохо обращается с молодыми людьми, среди них есть даже звери, которые избивают ради удовольствия. Но сейчас оставим это… — Он протянул Ка сигарету. — Я тоже, как и ты, в молодости ходил по улицам Нишанташы и Бейоглу, смотрел, как сумасшедший, западные фильмы, прочитал всего Сартра и Золя и верил, что наше будущее — это Европа. А сейчас я не думаю, что ты сможешь спокойно наблюдать, как этот мир рушится, как твоих сестер заставляют носить платок, как запрещают стихи за то, что их не одобряет религия, как в Иране. Потому что ты — из моего мира, в Карсе нет больше никого, кто читал стихи Т. С. Элиотта.
— Читал Мухтар, кандидат на пост главы муниципалитета от Партии Благоденствия, — сказал Ка. — Он очень интересуется поэзией.
— Нам уже даже не надо его арестовывать, — сказал Сунай, улыбнувшись. — Первому солдату, который постучал в его дверь, он вручил подписанную им бумагу, что снимает свою кандидатуру на пост мэра города.
Раздался взрыв. Оконные стекла и рамы задрожали. Они оба посмотрели туда, откуда донесся грохот, в окна, выходившие в сторону речушки Карс, но, не увидев ничего, кроме покрытых снегом тополей и обледенелых карнизов обычного пустого дома на другой стороне дороги, подошли к окну. На улице не было никого, кроме охранника, стоявшего перед дверью. Карс даже в полдень был невероятно печален.
— Хороший актер, — произнес Сунай как на сцене, — выявляет силы, которые копились в истории за годы и столетия, силы, которые были спрятаны, которые не взорвались и не вырвались наружу, силы, о которых не говорили. Всю свою жизнь, в самых отдаленных уголках, на самых неизведанных путях, на самых маленьких сценах он ищет голос, который сможет даровать ему настоящую свободу. А когда его находит, то должен, не боясь ничего, идти до конца.
— Через три дня, когда снег растает и дороги откроются, Анкара призовет вас к ответу за пролитую здесь кровь, — сказал Ка. — Не из-за того, что им не понравится, что пролилась кровь. А из-за того, что им не понравится, что это сделали другие люди. Жители Карса возненавидят тебя и эту твою странную пьесу. Что тогда ты будешь делать?
— Ты видел врача, у меня больное сердце, я дошел до конца своей жизни, мне наплевать, что будет, — ответил Сунай. — Послушай, мне пришло в голову вот что: говорят, если мы найдем какого-нибудь человека, например, того, кто убил директора педагогического института, и сразу повесим его и даже покажем это в прямой трансляции по телевидению, весь Карс станет податливым, как воск.
— Они уже сейчас как воск, — сказал Ка.
— Они готовят атаку террористов-смертников.
— Если вы кого-нибудь повесите, все будет еще ужасней.
— Ты боишься, что, если европейцы увидят, что мы здесь делаем, мне станет стьщно? Ты знаешь, сколько человек они повесили для того, чтобы построить тот современный мир, которым ты восхищаешься? Такого, как ты, либерального мечтателя с птичьими мозгами Ататюрк повесил бы еще в первый день. Запомни это хорошенько, — сказал Сунай. — Даже студентам лицея имамов-хатибов, которых ты видел сегодня, твое лицо врезалось в память, и оно больше никогда не забудется. Они могут кинуть бомбу везде, в каждого, лишь бы только их голос услышали. И кроме того, раз ты читал стихотворение прошлой ночью, значит, тебя считают участником заговора… Чтобы в этой стране могли дышать те, кто хоть немного европеизирован, в особенности эти задаваки-интеллигенты, презирающие народ, существует потребность в светской армии, или же сторонники религиозных порядков хладнокровно перережут их и их крашеных жен тупым ножом. Но эти умники считают себя европейцами и брезгливо воротят нос от военных, которые на самом деле их защищают. Неужели ты думаешь, что в тот день, когда они превратят эту страну в Иран, кто-нибудь вспомнит, что такой сердобольный либерал, как ты, проливает слезы из-за парней из лицея имамов-хатибов? В тот день они убьют тебя за то, что ты немного европеизирован, что от страха не читаешь басмалу, что ты щеголь, что ты завязываешь галстук или зато, что носишь пальто. Где ты купил это красивое пальто? Я могу его надеть на спектакль?
— Конечно.
— Я дам тебе охранника, чтобы в твоем пальто не появилась дырка. Через какое-то время я объявлю по телевидению, что выходить на улицу можно будет только с середины дня. Не выходи на улицу.
— В Карсе нет «религиозных» террористов, которых надо сильно бояться, — сказал Ка.
— Хватит и тех, кто есть, — ответил Сунай. — К тому же этим государством можно законно управлять, только посеяв в сердцах религиозный страх. И потом станет ясно, что этот страх, как всегда, справедлив. Если народ испугается сторонников религии и не найдет защиты у власти и армии, то впадет в анархию и в отсталость, как это происходит в некоторых клановых государствах Среднего Востока и Азии.
Его речь, которую он произносил, стоя совершенно прямо, словно отдавая приказы, то, что он то и дело подолгу смотрел на воображаемую точку над зрителями, напомнило Ка его выступление на сцене театра двадцать лет назад. Но это его не развеселило; он чувствовал, что и сам играет в эту немодную игру.
— Теперь скажите мне, чего вы хотите от меня, — сказал Ка.
— Если меня не будет, тебе будет трудно выстоять в этом городе. Сколько бы ты ни угождал любителям религии, все равно тебе продырявят пальто. Я твой единственный защитник и друг в Карсе. Не забудь, если ты потеряешь мою дружбу, то застрянешь в одной из камер на нижнем этаже в Управлении безопасности и отведаешь пыток. Твои друзья в газете «Джумхуриет» поверят не тебе, а военным. Знай это.
— Я знаю.
— Тогда скажи мне, что ты этим утром скрывал от полицейских, что ты похоронил в углу своего сердца вместе с чувством вины.
— Кажется, здесь я начну верить в Бога, — сказал Ка, улыбнувшись. — Именно это я, может, все еще скрываю даже от себя.
— Ты заблуждаешься! Даже если ты поверишь, нет никакого смысла верить в одиночку. Нужно, например, верить так, как верят бедняки, и быть одним из них. Только если ты будешь есть то же, что они, и жить как они, смеяться над тем, над чем смеются они, и сердиться на то, что сердит их, тогда ты поверишь в их Бога. Ты не сможешь верить в того же Аллаха, что и они, если ты будешь вести совсем другую жизнь. Аллах справедлив настолько, чтобы знать, что вопрос заключается не в проблеме разума и веры, а в проблеме жизни в целом. Но это не то, о чем я сейчас спрашиваю. Через полчаса я выступлю по телевидению и обращусь к жителям Карса. Я хочу сообщить им благую весть. Я скажу им, что поймали убийцу директора педагогического института. Вполне вероятно, что этот же человек убил прежнего мэра. Я могу им сказать, что ты опознал этого человека сегодня утром? А затем по телевидению выступишь ты и все расскажешь.
— Но я же не смог никого опознать.
Сунай гневным движением, в котором не было ничего театрального, схватил Ка за руку, вытянул его из комнаты, провел по широкому коридору и втолкнул в белоснежную комнату, обращенную окнами во внутренний двор. Ка заглянул внутрь и испугался не того, что в комнате было грязно, а того, что увидел много интимных вещей, ему захотелось отвернуться. На веревке, натянутой между задвижкой на окне и гвоздем в стене, были развешаны чулки. В открытом чемодане у стены Ка увидел фен, перчатки, рубашки и такой большой бюстгальтер, какой могла носить только Фунда Эсер. Она сидела тут же, на стуле, одновременно перебирая предметы макияжа, помешивая что-то в миске, стоявшей на покрытом бумагой столе (Ка подумал: компот или суп?), и в то же время что-то читая.
— Мы здесь ради современного искусства… И неотделимы друг от друга, как ноготь с пальцем, — сказал Сунай, еще сильнее сжав руку Ка.
Ка, не понимая, что хочет сказать Сунай, терялся между театральной игрой и реальностью.
— Вратарь Вурал потерялся, — сказала Фунда Эсер. — Утром вышел из дома и не вернулся.
— Где-нибудь надрался и заснул, — сказал Сунай.
— Где ему надраться? — ответила жена. — Все закрыто. На улицы выходить нельзя. Солдаты уже начали его искать. Я боюсь, как бы его не похитили.
