Джейн Фридмен арендовала целый этаж над кинотеатром "Виктория" на углу Сорок пятой и Бродвея. Одну комнатку на этаже она уступила нам. Там стояло старое пианино, и на день св. Иосифа мы пригласили нескольких клавишников — авось найдем себе третьего в группу. Все клавишники были талантливы, но в наш специфический стиль не вписались. Однако, точно в Евангелии, судьба приберегла лучшее напоследок. В дверях появился Ричард Сол, которому нас порекомендовал Дэнни Филдс. Полосатая майка с широким воротом, мятые льняные брюки, кудрявая золотая грива почти скрывает лицо. В момент знакомства мы были так заинтригованы его красотой и немногословностью, что даже не задумались о его музыкальных способностях. Пока он поудобнее устраивался за пианино, мы с Ленни переглянулись, прочли друг у друга в глазах одну и ту же мысль: "Вылитый Тадзио из "Смерти в Венеции"!"
— Чего изволите? — небрежно спросил он и заиграл попурри — от Мендельсона переходил к Марвину Гэю, от Гэя — к "MacArthur Park"[133].
Девятнадцатилетний Ричард Сол учился классической музыке, но держался скромно: музыканту, знающему себе цену, ни к чему хвастаться. Он с одинаковым удовольствием играл сонаты Бетховена и занудные мелодии, где повторялись одни и те же три аккорда. Объединившись с Ричардом, мы смогли плавно переходить от песен к импровизации и обратно. Его интуиция и изобретательность раскрыли передо мной и Ленни двери мира, где мы могли вольно искать свой собственный язык. Свой стиль мы нарекли "три аккорда в слиянии с мощью планеты".
В первый день весны мы устроили репетицию вместе с Ричардом для нашего первого выступления в качестве трио. В "Рино Суини" атмосфера была оживленная, псевдоизысканная — не лучшая обстановка для нашего буйства и хулиганства на сцене, но где бы ни играть, лишь бы сыграть: мы ни в один формат не укладывались, никто нам подходящего формата подобрать не мог. И все же с каждым новым концертом мы обнаруживали: на наши выступления приходят, зрителей прибавляется. Нас это ободрило. Правда, менеджера "Рино Суини" мы раздражали, но он обошелся с нами любезно: позволил нам выступать пять вечеров подряд вместе с Холли Вудлаун и Питером Алленом.
К концу недели — Вербному воскресенью — наш дуэт окончательно сделался трио, а Ричард Сол — СВВ, "Смертью в Венеции", нашим златокудрым мальчиком.
Звезды выстраивались гуськом, чтобы войти в кинотеатр "Зигфелд", где с шиком и блеском проходила премьера фильма "Леди и джентльмены, The Rolling Stones". Я очень радовалась, что туда попала. Помню, дело было на Пасху, я надела черное бархатное платье: в викторианском стиле, с белым кружевным воротником. Потом мы с Ленни отправились на Нижний Манхэттен; наша карета обернулась тыквой, наши щегольские наряды — лохмотьями. На Бауэри мы притормозили у маленького бара под названием "Си-Би-Джи-Би" — решили выполнить свое обещание поэту Ричарду Хеллу. Мы обещали зайти послушать Television — команду, в которой Хелл играл на басу. Что за команда, понятия не имели, — мне просто стало интересно, как исполняют рок другие поэты.
На этом отрезке Бауэри я бывала часто — в гостях у Уильяма Берроуза, который жил несколькими кварталами южнее клуба "Си-Би-Джи-Би", в здании, прозванном "Бункер". Бауэри была улицей алкашей. Часто они разводили костры в больших цилиндрических мусорных баках и грелись, готовили еду, прикуривали от огня. Смотришь вглубь Бауэри и видишь, как костры пылают прямо у дверей Уильяма. Та же картина предстала нашим глазам в ту холодную, но красивую пасхальную ночь.
"Си-Би-Джи-Би" представлял собой длинный узкий зал с барной стойкой вдоль правой стены, освещенный висячими неоновыми панно — рекламой разных сортов пива. Сцена была невысокая, у левой стены, обрамленная огромными фоторепродукциями — копиями с картинок начала века, которые изображали красоток-купальщиц. В закутке за сценой стоял бильярдный стол. К залу примыкали кухня, засаленная от пола до потолка, и еще одна комната, где хозяин, Хилли Кристал, трудился и жил в компании своего пса Джонатана, персидской борзой.
Команда Ричарда Хелла играла драйвово, звук был резкий, неприглаженный. Музыка — сумасбродная, угловатая, эмоциональная. Мне у них все понравилось: и их судорожные движения, и то, как барабанщик вносил в общую ткань джазовые ходы, и бессвязная, оргазмическая структура музыки. А гитарист, стоявший справа, настоящий инопланетянин, вообще показался мне родной душой. Он был высокий, с соломенными волосами, его длинные изящные пальцы сжимали гриф гитары исступленно, точно пытаясь ее задушить. Том Верлен определенно читал "Одно лето в аду" Рембо.
В перерыве мы с Томом разговорились вовсе не о поэзии, а о лесах Нью-Джерси, пустынных пляжах Делавэра и летающих тарелках в закатном небе. Оказалось, что мы выросли в двадцати минутах езды друг от дружки, слушали одни и те же пластинки, смотрели одни и те же мультфильмы, оба любили "Тысячу и одну ночь". Затем Television вернулась на сцену. Ричард Ллойд взял гитару и заиграл "Marquee Moon".
Какой контраст с "Зигфелдом" — другая планета! Ни тени гламура, все привычное, родное. Наконец-то нашлось место, которое мы можем назвать своим! Группа играла, и в музыку вплетались перестук бильярдных шаров, лай борзой, звон бутылок: звуки, возвещающие о рождении новой культуры. Никто пока не предвидел перемен, но звезды на небесах уже выстраивались в правильном порядке, ангелы окликали.
Той весной в новостях только и говорили что о похищении Патти Херст. Группа городских партизан, называвшая себя "Симбионистская освободительная армия", увезла Патти из ее квартиры в Беркли и держала в плену. Я обнаружила, что меня захватила эта история, отчасти потому, что моя мать восприняла близко к сердцу похищение ребенка Линдбергов и позднее боялась за собственных детей. Удрученный летчик и окровавленная пижама его золотоволосого сына — эти образы всю жизнь преследовали мою мать.
15 апреля камера видеонаблюдения запечатлела Патти Херст с оружием в руках: вместе со своими похитителями она участвовала в ограблении банка в Сан-Франциско. Позднее появилось ее аудиообращение: она клялась в верности делу СОА. "Скажите всем, что я чувствую себя свободной и сильной и хочу сказать всем братьям и сестрам на свете, что приветствую их и люблю". Эта фраза чем-то меня зацепила; вдобавок мы с Патти были тезки. Я откликнулась на ее запутанные злоключения. Ленни, Ричард и я объединили мои мысли о положении Патти с хендриксовской версией "Hey Joe". Аллюзии звучали в тексте: беглец кричит "Я чувствую себя совершенно свободным"[134].
Мы подумывали записать сингл — интересно, сумеем ли мы передать в записи эффект от нашей игры вживую? Ленни хорошо разбирался в продюсировании и издании синглов, и когда Роберт вызвался вложить в этот проект деньги, мы зарезервировали время на студии Джими Хендрикса "Электрик леди". В память о Джими мы решили записать "Hey Joe".
Нам хотелось, чтобы отчаянную тягу к свободе выражала партия гитары. Мы решили пригласить Тома Вердена. Я постаралась подладиться под вкусы Тома и оделась в наряд, который, как мне казалось, что-то скажет душе парня из Делавэра: черные балетки, розовые чесучовые капри, нежно-зеленый шелковый плащ и фиолетовый зонтик. В таком виде я явилась к нему на работу — в магазин "Синемабилия", который специализировался на афишах старых фильмов, сценариях и биографиях всех известных и безвестных киношников — от Толстяка Арбакла до Хеди Ламарр и Жана Виго. Не знаю и никогда уже не узнаю, пленил ли Тома мой наряд. Факт тот, что Том охотно согласился поучаствовать в записи.
Мы записывались в студии "Б" в дальней части "Электрик леди", на скромную восьмиканальную аппаратуру. Перед началом я шепнула в микрофон: "Привет, Джими". После пары фальстартов Ричард, Ленни и я записали свою партию вместе, а Том наложил две дорожки соло-гитары. Ленни смикшировал эти дорожки в единую партию лидер-гитары, которая развивалась словно по спирали, наложил бас-барабан. Так мы впервые использовали ударные. Роберт, наш продюсер, явился в студию и взволнованно наблюдал за происходящим из пультовой. На память об этом событии он подарил Ленни серебряный перстень в виде черепа.
После записи "Неу Joe" у нас осталось пятнадцать лишних минут, и я решила попробовать исполнить "Говнофабрику". У меня сохранялись листки с первым вариантом этого стихотворения, отпечатанным на машинке: Роберт спас их из завалов в лофте на Двадцать претьей. В те времена "Говнофабрика" была моим личным гимном о том, как я вырвалась из тоскливого мира фабричных девчонок и бежала в Нью-Йорк. Ленни импровизировал поверх дорожки Ричарда, а я, подхватывая его риффы, читала стихотворение. Запись мы закончили ровно в полночь.
В вестибюле "Электрик леди" Роберт и я остановились перед одной из фресок, изображавшей пришельцев. По-видимому, Роберт был более чем доволен, но решил слегка меня подколоть. Не удержался.
