Когда он попросил ее одеться и несколько минут подождать, она устроилась в кресле в приемной и задремала.
Вскоре доктор Плассар разбудил ее, пригласил снова зайти в кабинет и предложил сесть.
— Ксавьера, это не менопауза.
— А что же?
— Вы беременны.
— Так что, ты сегодня не получал желтого конверта?
— Нет, а ты?
— Я тоже.
Том держал в одной руке свою почту, а в другой — круассаны, которые принес к завтраку, горячие, золотистые и хрустящие. Хотя он провел ночь у Натана, он сделал небольшой крюк: зашел в булочную, а потом в свою квартирку, надеясь, что его там ждет еще одно анонимное письмо.
— Нет, сегодня мы не выясним правду, — вздохнул Натан.
— Увы…
Их обоих очень заинтересовали эти загадочные события. Как только им удалось убедить друг друга, что ни один из них не писал этой записки «Просто знай, что я тебя люблю. Подпись: ты угадаешь кто», они стали доискиваться, кто же стоит за этой историей. Эта тайна распаляла их воображение, вызывала бесконечные споры; с того дня они уже не расставались.
Натан забрал у Тома круассаны и накрыл на стол: фарфор блистал всеми цветами радуги.
— Не знаю, кто написал эти записки, но я заметил один важный результат этой истории: ты теперь не уходишь отсюда.
— Правда? — пробормотал Том, смущенный, что Натан обратил на это внимание: он побаивался, что друг заведет свою обычную песенку о том, что хорошо бы жить вместе.
— И я делаю вывод, что этот человек хотел нам добра. Он, должно быть, знал, что каждый из нас подумает, что записку написал второй, и это нас сблизит. Может, это наведет нас на след?
Том покачал головой и задумался. Кто-то, кто хотел нам добра? Он даже перестал жевать от удивления:
— Какая забавная мысль! Я и не подумал. А действительно, есть ли, вообще-то, на свете человек, который хочет нам добра? Я еще мог бы назвать тех, кто хочет добра мне — мои сестры, например, — или тебе, скажем, твои родители, — но чтобы кто-то хотел добра нам обоим вместе?
Натан принял оскорбленную позу, руки в боки, и изобразил обиженную чернокожую нянюшку с певучим акцентом:
— Ну что вы, мамзель Скарлетт, ну что вы такое говорите? Уж будто никто на свете не любит вас и вашего жениха! Очень грустно, что вы так думаете, мамзель Скарлетт, мне уж так это обидно!
Том схватил его за руку:
— Перестань придуриваться и подумай, Натан: знаешь ты людей, которым бы хотелось, чтобы мы жили вместе?
— Да всем наплевать на это, Том. Как и нам плевать на другие пары. И голубые, и нормальные. Каруселька крутится. Каждый садится и слезает, когда хочет. Каждый решает за себя, как ему быть счастливым на свой лад.
— Не притворяйся, что не понимаешь: наша с тобой жизнь никого не интересует.
— И что с того? Если она интересует нас самих!
— И тебе не грустно оттого, что никто не считает, что тебе судьбой предначертано быть со мной, а мне — с тобой?
Натан захлопал ресницами:
— Повтори-ка.
— Что?
— Повтори вот это, что ты сейчас сказал: что мне судьбой предначертано быть с тобой, а тебе — со мной. У меня от этих слов мурашки по копчику.
— По копчику?
— Ну да, у меня же мозги — в заднице. По крайней мере, когда я думаю о тебе.
Тома опять потянуло к Натану: это дурацкое кокетство почему-то его ужасно заводило, он бросился на друга и прижался губами к его губам.
Когда Натан снова смог говорить, он продолжил:
— Мне кажется, что тебе во мне больше всего нравится моя вульгарность и чушь, которую я несу.
— Должен же я ценить твои главные достоинства!
— Ладно-ладно! Чем больше я придуриваюсь, тем крепче ты ко мне привязываешься.
— Любить кого-то — значит любить и его недостатки.
— О, как красиво, отличное название песенки для малолеток.
— Я знал, что тебе понравится.
На этот раз Натан, очарованный другом, хотя и строил обиженную мину, потянулся к нему целоваться. Им нужна была именно такая, накаленная атмосфера: чтобы туда-сюда летали искры, саркастические замечания, обжигающие издевки. Подтрунивать друг над другом был их способ объясняться в любви. Они побаивались привычных традиционных признаний, возможно, потому, что побаивались самой традиционной любви, а вот разыгрывать презрение, пренебрежение, даже ненависть — это их освежало, то, что для других гадости, для них было словно подарок. И чем злей они высмеивали друг друга, тем сильнее ощущали, как они близки. Их чувства, чтобы сохранить искренность, должны были облечься в злословие.
А сами они катались по дивану, прижавшись друг к другу, каждый старался подмять другого — и не мог. Они знали, что не станут больше заниматься любовью — это уже сделано, — но им нравилось в это играть.
Наконец они свалились на ковер, расцепили объятия, легли рядышком на спину и, держась за руки, стали разглядывать люстру на потолке.
— А я знаю, кто написал эти записки, — шепнул Натан.
— И кто же?
— Ты не поверишь.
— Поверю. Так кто?
— Бог.
Натан приподнялся на ковре с серьезным видом:
— Сам Бог дал их нам, чтобы мы укрепились в своей любви.
Том тоже сел.
— А ты что, веришь в Бога?
— Что ты об этом знаешь?
— Ну, вот же я и спрашиваю!
— Стоп! Недостаточно переспать со мной двести-триста раз, чтобы вторгаться в такие интимные области!
Том засмеялся:
— Какие ты непристойности говоришь!
— Вот черт, а я-то считал, что это, наоборот, возвышенное и духовное.
Натан подлил себе кофе, а потом провозгласил менторским тоном:
— Бог взял перо, окунул его в чернила сострадания и повелел нам ничего больше не ждать.
И он проговорил басом, словно изображая Бога и намереваясь затронуть самые сокровенные струны души:
— Живите вместе, дети мои, и платите не две арендные платы, а только одну, и пусть эта общая плата станет подтверждением вашего союза, истинно говорю вам. Том, сын мой, отошли уведомление о расторжении контракта своему арендодателю. Натан, дочь моя, выброси свои порножурналы и весь арсенал вибраторов и освободи место в своих шкафах для вещей Тома. И когда выполните мою волю, будете счастливы, дети мои, во веки веков.
— Аминь, — заключил Том.
Натан подскочил на месте:
— Я не ослышался?
Он подошел к Тому, на лице у него застыла странная гримаса, поза тоже была напряженной.
— Ты сказал «аминь»?
Том флегматично ответил:
— Ну да.
— Ты это автоматически или потому, что и правда согласен?
— А ты сам как думаешь?
— Том, я знаю, что ты не католик и вообще не верующий, но ты немножко понимаешь иврит?
— Достаточно, чтобы знать, что «аминь» или «амен» значит «да будет так».
— То есть ты согласен жить вместе?
— Ну, если ты согласен на мезальянс с неверующим.
— Да я сплю и вижу!
— Тогда аминь.
Все следующие дни Натан не скрывал своей радости: не ходил, а бегал вприпрыжку, не говорил, а буквально захлебывался потоком слов, не смеялся, а ржал как лошадь. Тома потрясло, что друг так бурно переживает это событие: сам он на вид был спокоен, хотя в душе тоже радовался.
Как-то ночью, когда они смотрели в постели американский фильм, Том вдруг резко повернулся к Натану:
— Это анонимное письмо отправил человек, который хочет от нас избавиться!
Натан выключил телевизор.
— От нас избавиться?
— Ну да. Какой-нибудь бывший любовник, которому нужно быть уверенным, что мы с тобой пристроены.
— Чушь какая-то…
— Или любовник любовника… Болезненный ревнивец, который знает, что мы когда-то были вместе с его избранником… И хочет убрать нас от него подальше.
— Какое-то извращение эта твоя идея.
— Да люди вообще извращенцы, Натан. И обычно они хотят добра не кому-нибудь, а себе. И не вообще добра, а только того, что хорошо для них самих.
— Переведи попонятней.
— Тот, кто написал это письмо, хотел счастья не нам, а себе.
И всю ночь они перебирали своих бывших любовников. Сначала им просто хотелось найти автора записок, но это стало поводом больше узнать друг о друге, говорить о себе, слушать другого.
И эта открытость вовсе не отдалила их, наоборот, они почувствовали себя гораздо ближе. Они припоминали события, которые когда-то представлялись им победами, а теперь выглядели просто как несчастная жизнь: бессчетное число партнеров. Поскольку гомосексуалисты — в меньшинстве, они в большей степени зависят от сексуальности, чем представители большинства. Тому, кто обнаруживает в себе эту склонность, как бы положено стремиться к прикосновениям, соединению тел, грубому физическому наслаждению, достигнутому во что бы то ни стало, — гомосексуальность легко отвергает сложность и важность человеческих эмоций. И Тому, и Натану сперва требовалось доказать себе, что они вообще могут кому-то нравиться и действительно нравятся; ради этого они ввязывались в самые разные приключения, и некоторые из них длились не дольше, чем однократная ласка; они посещали злачные уголки, в которые превратились сауны, подвалы клубов, задние помещения баров, некоторые парки, — словом, такие места, где не принято и не полезно разговаривать, а достаточно лишь обменяться с кем-то понимающими взглядами, чтобы два бессловесных тела слились в полумраке. Оба они испробовали больше молчаливых связей, чем союзов, в которых партнеры говорят друг с другом. Натана это мучило: говорливый и несдержанный, он обожал поболтать и питал любопытство ко всему на свете. Тому же потребовалось больше времени, чтобы ему наскучила монотонность все новых и новых связей: для него было очень важно удовлетворить свои сексуальные потребности, сюда же примешивалось смутное ощущение превосходства — он был хорошо образован, умел думать, обожал литературу, поэтому не слишком надеялся встретить партнера себе под стать и к каждому новому парню относился осторожно: после многократных разочарований он уже не стремился к близкому знакомству. «Я готов заниматься с тобой сексом, но разговаривать — нет уж, спасибо» — могло бы стать его девизом. В общем, и Натану, и Тому много раз случалось разочаровываться, когда после секса партнер, до того воспринимавшийся через прикосновения кожи, члена, вздохи, внезапно обретал дар речи — и тут обнаруживалось, что у него скрипучий голос или неприятный акцент, — когда после чувственной сцены, разыгранной без ошибок, у партнера вдруг оказывался скверный французский, неловкий синтаксис, небогатый словарь; им доводилось узнать вкусы и интересы существа, тело которого только что доставило им удовольствие, и понять, что, если бы представлять их себе заранее, никаких желаний бы просто не возникло…
