Мариам Петросян - Дом, в котором...

— Я в этом не нуждаюсь, — отрезал Лорд, ввинчиваясь в джинсы.

— Какой нервный мальчик! — поразился Гомер. — Нервный и грубый.

— Если бы только нервный, — откликнулся Акула. Он рыскал глазами по комнате, высматривая, как мне показалось, что-нибудь криминальное, но на виду каким-то чудом не было даже пепельниц, так что он зря напрягался.

— Полчаса на сборы, — сказал он. — И чтобы без фокусов. Ничего не оставляй, больше ты сюда не вернешься.

— А идите вы в жопу, — ответил Лорд.

Гомер закатил глаза и, вроде бы, даже перестал дышать. Табаки хихикнул. Акула развернулся в нашу сторону так яростно, что я отшатнулся.

— Еще один звук, и кое-кто из вас пожалеет, что родился на свет! — прошипел он.

Больше никаких звуков никто не издавал. Гомер ушел, так и не придя в себя от потрясения, а Акула остался наблюдать, как Горбач с Македонским пакуют вещи Лорда. Вещи уместились в двух сумках. Их унес один из Ящиков. Лорд перебрался в коляску и посмотрел на нас. За все время он не произнес ни слова, если не считать сказанного Акуле. Сдержись он, может, Акула и дал бы нам попрощаться без свидетелей. Второй Ящик ухватился за ручки коляски, и Македонский зачем-то положил Лорду на колени куртку Горбача. Тяжелую, кожаную куртку, когда-то черную, а теперь черно-белую, потому что сначала она истерлась до белизны, а потом снова почернела от грязи. Это разрисованное, увешанное значками чудовище называли шкурой динозавра, и Табаки уверял, что она пуленепробиваема, как бронежилет. Но Лорд шкуре обрадовался.

— Спасибо, — сказал он, глядя на Горбача. И тут все будто с цепи сорвались. Ящику пришлось отойти.

Уехал Лорд похожим на пугало. В свитере Македонского — участнике многих уборок, в самой безумной из жилеток Табаки, с ремнем Лэри, украшенным пряжкой в виде обезьяньей головы, в черной беспалой перчатке Сфинкса на левой руке, с ракушкой Слепого на шее, с пером Нанетты за ухом и слюнявчиком Толстого в кармане. Мне нечего было ему дать, кроме сигарет, и я отдал пачку, а потом вспомнил про амулет, якобы со скорлупой василиска, и отдал его тоже.

Провожать Лорда никто не вышел.

Жара обрушилась на Дом, а вместе с жарой — волейбольная лихорадка и каникулы. Обитатели Дома переселились во двор, бросив его, как надоевшую скорлупу. Из Дома вылупились все, кто мог ходить и ездить, кричать и смотреть, не говоря уже о тех, кто мог бегать и бить по мячу. В Доме обедали, завтракали, ужинали и спали, но центром общественной жизни стал двор, гордо отпраздновавший открытие волейбольного сезона.

Площадку перегородили сеткой, окружили стульями и скамейками. С раннего утра их отмечали предупреждающими знаками, а после завтрака во дворе уже негде было ни сесть, ни укрыться от солнца. Над почетными зрительскими местами натянули тент, над менее почетными повтыкали зонтики.

Сразу после завтрака ходячие мальчишки бросались занимать места на ящиках. Свора Хламовника, певчие Птичника, бедняги из Проклятой комнаты. Иногда они даже дрались за лучшие места. Младшие колясники приезжали позже, со старшими, зная, что воспитатели позаботятся, чтобы им было где разместиться. У ходячих таких привилегий не было, поэтому они сражались за каждый ящик. Хотя, как только начиналась игра, их прогоняли за водой, лимонадом или сигаретами, и, вернувшись, они обнаруживали, что их места заняты. Приходилось устраиваться на земле, откуда их тоже скоро сгоняли, потому что у кого-то от криков пересыхало горло, кто-то слеп без солнечных очков, и почти все умирали от жажды. В течение игры младшие ходячие только и делали, что носились взад и вперед с поручениями. Как ни странно, им это даже нравилось. Им нравилось все, что имело отношение к развлечениям старших. Солнце, мяч, взмывающий к небесам, черные очки на каждом лице и атмосфера крикливого безумия.

Чумные Дохляки появлялись во дворе позже всех. Им доставались самые плохие, дальние места, но это их не огорчало. Меньше всего Дохляков интересовала игра и те старшие, которые в компании самых бодрых воспитателей носились по площадке. У них были свои развлечения. Слепой тренировался угадывать ход игры по крикам окружающих. Красавица грыз ногти и мечтал поймать мяч, если он залетит в их края. Фокусник слушал аплодисменты и свист зрителей и представлял себя на сцене. Кузнечик разглядывал старших.

Маврийцы и Череписты поделили двор пополам. Водоразделом между ними стали места воспитателей под почетным тентом. Там сидел и Лось.

— Я слишком стар для таких вещей, — ответил Лось Кузнечику на вопрос, почему он не играет, как Щепка и Черный Ральф.

Место Мавра было неприкосновенно. Его можно было узнать по большому цветастому зонту. Мавр появлялся во дворе в сопровождении свиты из пяти человек. Толкальщик-телохранитель. Девушка с мухобойкой. Девушка с вязаной накидкой. Девушка с двумя термосами. Резчик колбасы. Мавр помещался под зонт. Девушки — на стулья вокруг зонта. Толкальщик-телохранитель Гвоздь застывал позади коляски. Резчик колбасы (сменная должность) садился на коврик у ног Мавра. Больше всего это напоминало выезд туземного царька за пределы родной деревни. Кузнечику всегда хотелось, чтобы кто-нибудь еще сел рядом и постучал в барабан, а девушки погремели трещотками. Тогда иллюзия была бы полной.

В противоположном углу двора располагались люди Черепа. Прислуги у них не водилось. Череп сидел на простой скамейке, пренебрегая тентом, и никто бы и не угадал, что он здесь главный, если бы об этом и так не знали все.

Смотревшему на него Кузнечику казалось, что Черепа окружает невидимое сияние. Оно было неразличимо глазу, но выделяло Черепа, делая ярче. Как в кино. И то, что он сидел, затерянный среди простых смертных, только усиливало это впечатление. Солнце жгло его, и с каждым днем он становился бронзовее и краше. Потом, правда, начал облезать. Но издали этого не было заметно.

Рядом с Черепом, но под зонтом, сидел Хромой в зеленом пиджаке, с попугаем Деткой на плече. Он почти не смотрел игру, похоже, она его не интересовала. Зато попугай смотрел за двоих, нервничал и выдергивал перья из собственной груди. На третий день голое место было с монетку, а через неделю — с ладонь, и Кузнечику очень хотелось знать, чем это закончится. Оголится попугай целиком или что-то на нем все же останется? Детка остановился, выщипав все перья на брюхе.

Седой во двор не спускался. Он не мог находиться под ярким солнцем. Зато здесь бывала Ведьма — крестная Кузнечика, та, чей взгляд мог сглазить любого до конца жизни. Взгляд этот было непросто поймать. Ведьма носила черную шляпу с широкими полями, из-под которых виднелся только рот. Но ее все равно сторонились. К таинственным способностям Ведьмы относились с опаской.

Кузнечик смотрел на старших, пока от солнца и криков на него не нападала сонливость. Тогда он закрывал глаза и вместе с ящиком и сидевшим рядом Слепым уплывал в синее море. Двор превращался в пляж, болельщики — в крикливых чаек, а среди песчаных обрывов и сказочных пальм, вырастал призрак «того Дома», который становился все ближе с каждым проходящим днем.

За две недели волейбольной лихорадки население Дома почернело, обгорело на солнце и приобрело дикарский вид. Воспитатели слонялись по коридорам в майках с легкомысленными надписями. Директор в порыве свободолюбия отгородился от мира, перерезав в своем кабинете телефонные провода. В воздухе — Кузнечик ощущал это как общую нервозность — повисло ожидание скорого отъезда.

Потом наступил день, когда в холле на доске объявлений появилась скромная бумажка с датой отъезда, назначенной через неделю, и предупреждение: «Не более одной сумки на человека». С волейболом тут же покончили. Объявление об одной сумке делалось каждый год. По традиции жители Дома воспринимали это как личное оскорбление и ущемление исконных прав. С ущемлением полагалось бороться. И с ним боролись. Старшие — приобретая сумки размером с чемодан. Младшие — нашивая на свои дополнительные карманы и резинки-держалки. Дополнительные карманы держались кое-как, выглядели уродливо и почти ничего в себя не вмещали. Поэтому и в Хламовнике, и в Чумной комнатах с утра до ночи паковались и распаковывались, проверяя, сколько всего можно запихнуть в сумки до того, как они треснут по швам.

Это было нервное и волнующее занятие. Одежду укорачивали ножницами, ботинкам выламывали носы; прятали и перепрятывали то, что невозможно было взять с собой; сидели на сумках, сплющивая все, что туда уже влезло, потому что нужно было, чтобы влезло что-то еще. Слон хотел взять горшок с бегонией, Красавица — соковыжималку, Волк — гитару, Горбач — хомяка, а для полезных вещей, которые, как считал Вонючка, могли пригодиться ему в дороге, не хватило бы и десяти чемоданов. Кузнечик слонялся среди разбросанных вещей и сочувствовал всем по очереди. Иногда пытался помогать, но быстро понял, что его способы укладки сумок не годятся никому, кроме него самого. Его майки, шорты и носки составили жалкую кучку белья, которая не заняла и полсумки, а дальше ее набивали Горбач и Вонючка, которым не хватило своих.