А все-таки так было. Трудность нашего спора состояла в том, что обе стороны вынужденно использовали сплошные иррациональные аргументы. Мои товарищи верили в справедливость Божьего суда и в силу международных обязательств, я же - в возможность умолить судьбу, провоцируя ее. Вечером 30 ноября, когда я, казалось, был готов начать голодовку в одиночку, я в последний раз зашел в наш общий угол в бараке у Б. Инженер М., как всегда, сидел в самом темном уголке общих нар, подперев ладонями худое аскетическое лицо с невменяемо горящими глазами и поглядывая на меня боязливо-дружелюбно. Учитель из Станислава, офицер запаса Б., который после начала советско-немецкой войны был посажен в центральный изолятор и только недавно вернулся в Ерцево из Алексеевки-Второй, казалось, блуждающим взглядом искал выхода из кольца осады и явно старался не встречаться глазами со мной. Т. и Л. с деланным равнодушием играли в шашки, а пани 3., сцепив тонкие руки на животе, помертвевшими губами шептала молитву. Все вместе в тусклом свете барака они выглядели, как группа заблудившихся туристов на уступе скалы, готовых на последнее отчаянное усилие, если проводник возьмет на себя полную ответственность за результат. Я стоял перед ними, тоже охваченный ужасом, не зная, что предпринять.
- Напомню вам мою историю с Махапетяном, - сказал я наконец. - Кто из вас имеет право быть уверенным, что и его тоже не закопал в лагере какой-нибудь нелепый донос? После подписания пакта Риббентропа-Молотова немецкие коммунисты объявили в московской тюрьме голодовку. И что? Из шестисот голодающих больше пятисот были освобождены, а тот факт, что я своими глазами видел в нашем пересыльном в конце февраля троих из задержанных, пожалуй, лучше всего доказывает, что никого не расстреляли.
Эти два аргумента внезапно произвели неожиданное впечатление, и на мгновение я испытал чуть ли не сожаление, что они уступили так быстро. Однако было уже поздно. Мы согласились, что в голодовке не примет участия инженер М. - человек с тяжело больным сердцем и единственный среди нас поляк, которому мы все могли доверить передачу на волю вестей о нас, если этот бунт доведет нас до военного трибунала, а ему суждено будет выжить, - и в тот же самый вечер мы отнесли свой хлеб и талоны на баланду в кабинет Самсонова. Помню, что мы также подумали о единственном средстве предосторожности - относить хлеб по одиночке, с интервалами в полчаса, и потом уже не встречаться в зоне. Из рассказов наших российских товарищей мы знали советский кодекс настолько, чтобы понимать, что всякое выступление против действующих в России предписаний автоматически становится неискупимым преступлением, если носит организованный коллективный характер. Кости были брошены.
Период перед голодовкой позволил мне узнать кое-что любопытное о самом себе. После амнистии, когда освобождение казалось лишь вопросом времени, я испытывал в отношении моих российских товарищей что-то вроде угрызений совести: вот я выйду как поляк (а не как обычный зэк) на волю ради защиты того порядка вещей в России, который был причиной их заключения и страданий. Но теперь лагерные ворота, преградив мне путь на волю, преградили и путь к великодушию.
Незаметно для себя я стал ненавидеть их от всего сердца, с глубочайшего дна своего несчастья, словно они отвечали за то, что случилось, словно они держали меня невидимыми руками за истрепанные полы телогрейки, все глубже затягивая меня в свою трясину отчаяния, чтобы я никогда больше не увидел света дня, раз их глаза годами понапрасну пытались пробить вечную темноту ночи. Я стал подозрительным, грубым и скрытным, избегал ближайших друзей и с болезненной недоверчивостью принимал любые знаки дружеского расположения. Это душевное состояние не меньше, чем рассудочные соображения и порыв отчаяния, толкнуло меня на голодовку. Я словно хотел собственной жизнью доказать свое последнее право на свободу, которого они - вечные невольники - никогда не посмели бы требовать для себя. В моем поведении было что-то отвратительное, но я не мог от этого защититься, ибо человек никогда не может защититься от себя самого. Ни до того, ни после я не пал в лагере так низко, как тогда, когда жаждал отомстить своим товарищам по лагерю только за то, что мне грозила навеки общая с ними проклятая участь.
Среди шести человек, связанных голодовкой, отношения тоже складывались не наилучшим образом. Несмотря на видимую дружбу и близость, создаваемую общей борьбой, мы не доверяли друг другу и напряженно ждали, кто первый не выдержит или предаст. Ослепленные и устрашенные тем испытанием, которое нас соединило, мы подозревали, что для каждого из нас голодовка может стать средством выхода из неволи за счет остальных. Так, наверно, ведут себя жертвы кораблекрушения, спасшиеся и плывущие в одной шлюпке к неизвестной и далекой земле; они необходимы друг другу, поскольку на каждую пару рук приходится пара весел, но ни на минуту не забывают, что каждый гребец - это еще и более скорое опустошение малого запаса продовольствия. Так и мы: верно, что начинать голодовку в одиночку значило бы позволить себя отделить от прочих остававшихся в лагере поляков; но верно и то, что начинать голодовку вместе грозило тем, что она получит опасное клеймо организованной акции. А что будет, если кто-то из нас не выдержит? Спасется ли он, топя других, или, наоборот, поможет приближению их победы? Наши судьбы были сцеплены так, как все человеческие судьбы на земле: каждый шаг к освобождению неизбежно влечет за собой чье-то страдание. Мы видели как на ладони, с поразительной молчаливой ясностью, что таится в человеческом сердце: редкий дар благородства в минуты относительной безопасности и зерно упадка перед лицом смерти. Больше, чем наша храбрость, объединяли нас наше ничтожество и наша трусость. Мы решились действовать, когда этот молчаливый шантаж мог либо бесповоротно нас разделить, либо столь же бесповоротно приковать друг к другу. И в этой атмосфере напряжения не случайно было то, что, подав друг другу руки в знак согласия в ужасающе унылый ноябрьский вечер, мы решили исключить из голодовки и оставить в стороне инженера М. как залог и поруку нашей честности в этом последнем испытании. За окнами барака бесновалась пурга, а на столике возле нар Б. трепетал желтый огонек только что зажженного огарка. М. согласился, молча кивнул головой, но по его бледному лицу скользнула горькая улыбка.
Когда я отнес хлеб и вернулся к себе в барак, меня встретила тишина. Вдруг замолкли разговоры у стола, ближайшие соседи по нарам отодвинулись от меня, словно я прибыл из зачумленного города, мои приятели отводили глаза и неохотно отвечали на мои вопросы. Весть о нашей голодовке уже разошлась по лагерю, вызывая волнение и страх. Чувства моих российских товарищей были, должно быть, в такой же растерянности, как и у меня. Со времен амнистии они относились ко мне сдержанно, почти неприязненно, усматривая чуть ли не нарушение лагерной солидарности в этой перспективе преждевременного и чудесного спасения. Долгие месяцы ожидания, постепенная утрата надежды - снова сблизили их со мной, но ровно по тем же причинам отдалили меня от них: я подозревал, что они проявляют не сочувствие ко мне, а радость осужденных, черпающих жалкое утешение в чужом горе. Столь же запутанный отзвук возбуждала и голодовка. Их не мог не взволновать и по-своему увлечь тот факт, что кто-то осмеливается поднять руку на нерушимые законы неволи, которых до сих пор не затронул ни один порыв бунта; но в то же время действовал инстинктивный, принесенный еще с воли страх нечаянно замешаться в дело, грозящее военным трибуналом. Есть ли уверенность, что на следствии не раскроются разговоры, которые вел бунтовщик в бараке сразу после совершения преступления? Кто поручится, что неосторожно прошептанное слово утешения или солидарности не превратится в устах доносчиков в сигнал к бунту? Нет-нет, лучше держаться от этого подальше, пока Третий отдел не выскажет свою точку зрения. Кроме того, действовали и другие, более скрытые мотивы. Наш бунт был бунтом иностранцев. Если он потерпит поражение, это станет лишним доказательством того, что даже «люди оттуда» не в состоянии пробить брешь в тюремной стене, отгородившей Россию от остального мира. Если же он будет успешным, то разве это не станет бросающимся в глаза доказательством того, что и за колючей проволокой лагерей одни законы действуют в России для иностранцев, а другие для своих? Не погрузит ли он в еще более глубокую безнадежность тех, кому приходится считать себя своими? В безвыходном положении, несмотря ни на что, лучше сознавать, что от судьбы не уйдешь и исключений нет. Ничто не является таким жестоким утешением в собственной беде, как вид чужого несчастья; и ничто так бесповоротно не отнимает надежду, как мысль, что только избранные имеют право надеяться.
Итак, я был один. Лежа на нарах, я смотрел на барак с ощущением одиночества и страха. Как каждый вечер, зэки готовились ко сну, еще тихо перешептываясь друг с другом и суша портянки у печки. Некоторые готовили в котелках картофельные очистки и гнилые обрезки репы, выкопанные из лагерной помойки рядом с кухней. Пронзительный голод все еще казался бесконечным, но уже вступил в тот период, когда стал почти безразличен и напоминал общую анестезию. Наступает момент, когда голодный человек куда сильнее физического голода переживает голод воображения. Все, о чем он думает, складывается в бредовые грезы о еде, а господствующим чувством становится панический страх перед отмиранием и усыханием тела. И, кто знает, не важнее ли тогда возможность обмануть голод, чем утолить его. Даже снег приобретает твердость: его можно есть, как кашу.
