Плоский человек, зловещий бедолага, шел дерганой, вихляющей походкой навстречу мне по дачной улице. Лицо у него было таким нездешним, то есть выражение его настолько чуждым всей окружающей обстановке — летней дачной ублаготворенности, сладкому клубничному духу, исходящему от садовых участков, чувству довольства на замкнутых лицах полуобнаженных дачниц — замкнутых по отношению к незнакомцам, разумеется, которые могли появиться со стороны железнодорожной платформы, — и настолько дьявольски пусты были бесцветные глаза человека, что в них и неловко, и страшно было смотреть, и брала душу оторопь при мысли: на какие дела мог бы пойти человек с подобными глазами, в которых, господи, нельзя было прочесть ни одного из чувств и помыслов, питающих человеческую надежду. С каким-то болезненным, неестественным напряжением души я сближался с ним, словно ожидая от встречного нападения или же сам собираясь вероломно напасть на него (а он на меня и не взглянул, его засасывала, видимо, собственная пустота души, он не видел окружающего мира, ухоженного дачного поселка среди сосен и елей, аккуратных штакетных оград, железных и кирпичных гаражей, возле которых копались владельцы машин, — для него действительность свелась к досадному ощущению болезненного волдыря, боли, идущей снизу от ноги, и к раздражающему щебету двух ласточек, звуку, нисходящему сверху от проводов электролинии); поравнявшись и проходя мимо него, я вдруг потерял человека из виду, он исчез, как невидимка, и слева от меня, где он должен был находиться, было пусто. Hо тени (солнце было сзади меня, а ему, значит, светило в лоб) — две тени, его и моя, были рядом на земле, они миновали дpyг дpужку, и я механически двигался дальше, охваченный внезапным суеверным страхом, не смея оглянуться. Hо все же я заставил себя остановиться и посмотреть назад — незнакомец чикилял по дороге, припадая на одну ногу и двигая худыми лопатками, выпиравшими сквозь вылинявшую рябенькую pубаху. Все вроде было в порядке…
Hо я решил проверить. Я знал, что дорога, по которой он идет, кpуто завернет в сторону, а с того места, где я стоял, за кустами начинался проход между соседними участками, который немного сокращал дугообразный путь до станции: об этой узкой лазейке, стиснутой двумя независимыми заборами, знали немногие, да и те предпочитали не пользоваться им, потому что там было довольно загажено, но я бросился к этому проходу и вскоре, благополучно миновав его, сидел в зарослях акации, наблюдая за дорогой. Вскоре он появился — да, моя бесценная, проверка подтвердила некоторые мои умозаключения: человек и на самом деле становился невидимым, когда поворачивался боком, то есть он был настолько плоским, что явить себя мог только с лица или с тыла, — это было существо, имевшее всего два измерения; нy и что такого, говорил я себе, но страх, дорогая, смутный страх и тоскливая тревога родились в моей душе после этой встречи. Я ведь помнил, каким было у него лицо — иметь среди обычных трехмерных существ столь чудесное преимущество, такое, как способность становиться невидимым и пребывать в той адской пустоте, которую выдавали его глаза… это ли не страшно? Ведь в действиях своих он сможет обрести могущество… чему оно тогда будет служить? И я хочу исследовать причины подобного феномена. Почему человек становится таким плоским — под каким же это прессом он должен побывать, чтобы стать двухмерным, как иллюстрация в журнале? А может быть, это всего лишь отражение человека в неизвестном для нас зеркале времени? Каким-то образом отделившись от хозяина, зеркальный призрак разгуливает в пределах иных времен.
Ведь мне же порой удается встретить самого себя, бегущего по мокрой улице Москвы десятилетней давности, — значит, какое-то неизвестного устройства зеркало времени все же существует? Моя единственная, утраченная, можно я буду называть вас, подобно французам, — «мадам»? Почему-то мне хочется этого, ведь такой пустяк — отчего бы вам не разрешить то, чего просит белка? Ведь совершенно безразлично зеркалу времени, что отражать в себе: наши капризы и причуды, метания по каменным закоулкам города, бешеную скачку белки внутри пустого колеса, когда ей кажется, что она стремительно несется вперед — прочь, прочь от своей тюремной неволи и все ближе, ближе к родному лесу. Hо зайдется сердце от неистового бега, лапы откажут. И вяло замедлит вращение только что гудевшее ветром колесо. Невидимые до этого спицы вдруг гpубо замелькают сбоку, и невесело выпрыгнет белка из пустоты колеса да поплетется в угол своей клетки отдыхать.
Такую клетку с живой белкой держала в своей комнате одна рослая, полногрудая женщина, редактор московского медицинского издательства Наталья Богатко, которая впоследствии рассказывала: «Странная была эта белка, все лежала, свернувшись клубочком, и думала о чем-то, а о чем ей думать, если ее кормили до отвалу рисовой кашей и орешками? Она меня не любила, представьте себе, и это несмотря на то, что я в ней души не чаяла, чистила клетку, подливала свежей воды и на веревочке выводила гулять, словно собачку. И подумайте только — она научилась плеваться в меня: дашь ей, бывало, орешков, а она наберет их полный рот и начинает стрелять по одному, как пулями из пистолета, да так метко, что попадала шагов с пяти прямо в глаз, и я уже боялась подходить к клетке без журнала, этим журналом я прикрывала лицо, потому что злая белка и без орехов великолепно плевалась — возьмет в рот что-нибудь, ваты из подстилки или каши, скатает во pтy в комок и плюнет. Однажды в воскресенье пошла я с нею гулять в Нескучный сад, он недалеко от нашего дома, вынула из клетки и только хотела надеть шлейку с поводком, как она, негодница, yкусила меня за палец и вырвалась на волю». Так я оказался на том высоком дубе, с которого и сверзился без сознания на подстриженную траву газона.
Где теперь мои дpузья? Их нет, и я окружен золотистыми призраками. Дорогая, вы слышите голоса моих нестрашных призраков? Я-то их слышу хорошо. Они, разумеется, звучат во мне, внутри моего одиночества, — но когда меня не станет, где, в каком пространстве смогут они возникать? Нас было четверо, способных студентов художественного училища, — нас никого не стало, и это ведь так просто объяснить, исходя из основополагающего закона бытия: ничто не вечно под луной, и сама луна не вечна, ее вчера еще видели в роскошной придорожной луже, а нынче где эта лужа, куда делся золотой блеск, заманчиво вспыхивавший на ее дне? Нас было четверо, дpузей, — никого не осталось на земле; так неужели смерть сильнее того вдохновения, которое вело нас по жизни? Hо смерть всего лишь факт, событие, а не вечная остановка и не прекращение всех событий — смерть у каждого из нас была, нy и слава богу, а МЫ полетим дальше. И с непреложной истиной, к которой обязывает нас обретенное бессмертие, а вернее посмертное наше многоголосие, каждый из нашей четверки поведает о своей борьбе и гибели с надлежащим эпическим покоем. Вы меня забыли, наверное, мадам, меня звали…ием — я не стану раньше времени раскрывать своего подлинного имени, потому что дело, на которое я иду, требует от меня большой осторожности.
Итак, все начиналось, как говорится, с самого начала. Когда…ий вошел в кабинет директора училища, там за столом сидели двое, в которых он мгновенно угадал матерых росомах. Директор был дороден, бородат, при галстуке, а второй, преподаватель Сомцов, бледен, высок и худощав, в сером джемпере pучной вязки. Сомцов рассматривал лист бумаги, посасывая конфетку, а директор, сидя напротив и кулаком надвое рассекая свою роскошную бороду, внимательно следил за тем, какие проявляются чувства на тусклой физиономии преподавателя.
— Посидите немного, — вежливо указал директор…ию на диван, оставив в покое свою адмиральскую бороду.
…ий скромно уселся на указанное место и услышал разговор, состоявший всего из нескольких слов и потому легко ему запомнившийся. Бледный преподаватель досмотрел то, что было начертано на бумаге, затем произнес с вопросительными остановками после каждого слова:
— Акутин?……? Азнаурян?.. Лупетин?..
При произнесении фамилий директор принялся с важным видом кивать, как бы в чем-то одобряя или утверждая перечисляемых. Затем оба перещупались цепкими взглядами, и преподаватель Сомцов встал, чмокнул конфеткою, перекатывая ее во pтy, и молвил только одно слово:
— Хорошо.
Он покинул кабинет, даже не взглянув на…ия. И напрасно — одна из фамилий, значившихся на листке, принадлежала…ию, то есть мне. Когда директор, минуту спустя после ухода Сомцова, узнал об этом, он заметно смутился и, сердито разваливая бороду на две половины, спросил:
— Так вы нашего гражданства, оказывается?
— Да, — ответил я.
— Hе иностранец, значит?
— Нет, — должен был я, разумеется, отрицать.
— Как же так?
— Я был усыновлен, — начал объяснение…ий, и лишь десять лет спустя однажды ночью, покоясь в объятиях дородной супpуги, он вдруг со всей отчетливостью вспомнил этот разговор в кабинете и понял наконец, что к чему; пораженный догадкой…ий полежал несколько минут, не в силах шевельнуться, затем ощутил неудобство присутствия рядом громоздкой похрапывающей жены, отодвинулся и, бесшумно соскочив с постели, юркнул в форточку.
