Обнявшись, мы идем к стоянке такси, он в таких случаях своей машиной не пользуется, знает, что не сможет вести ее, мне приходится объяснить шоферу, которому он сует смятую купюру, куда ехать.
Привычный запах его квартиры, повсюду фотографии — его бесчисленные друзья, далекие пейзажи и красивые лица всяких дурех, иконы — свидетельства жизни светского сибарита, в которой для меня места нет. Мы растягиваемся на его так знакомом мне диване, он достает из кармана драгоценные комочки порошка, завернутые в папиросную бумагу, с помощью карточки для паркинга разминает его и делит на десять доз, их белоснежные рядочки отлично видны даже в полумраке. Несколько доз он вдыхает сразу сам, а мне протягивает купюру в двадцать фунтов, и я добираю то, что осталось. Потом он включает проигрыватель, ставит, как обычно, Брассена и Ферре и смотрит на меня, что-то шепча.
Всегда одни и те же отработанные приемы закоренелого холостяка, все то же восхваление распутства для того, чтобы я поняла… Все уже давно знакомо.
Долгие часы, пока не засну, буду думать ни о чем, ведь я только что хорошо заправилась коксом через нос, накурилась травки через рот и я уже не понимаю, чьи руки меня обнимают, на чьем плече покоится моя щека, я не чувствую больше своего изнуренного тела, не чувствую своей головы, она так раскалывается от боли, что впору кричать.
В доме А. время не существует, шесть часов утра, песочные часы перевернуты, они замерли, остановленные голосами поэтов, их песнями, они из другого века, а кокс вечен во все времена, и на диване девочке всегда будет двадцать лет.
Я смотрю, как танцует моя оранжевая тень на стене, это могла бы быть чья угодно тень.
Общаться с этими кончеными мужчинами, привыкшими к наркотическому раю и простительным грешкам, влюбленными во всех женщин, которых они еще не поимели… В конце жизни их ждет одиночество.
Эти часы, эти лица, эти страстные вопли, эти объятия без души на рассвете, когда ночь уже ушла, а день еще не пришел, ты уже испытал оргазм, твои глаза открываются, твоя комната — просто бордель, Бодлер умер, в твоих объятиях всего лишь путана.
В джакузи мне холодно. Он наливает шампанское, я его не пью. Свечи освещают наши влажные тела, сероватые от сумеречного рассвета, сквозь ставни он проникает на зловещее ложе, всегда одинаковое.
А. обнимает меня, но глаза мои открыты, и я различаю светлые волосы на расческе и кучку использованных презервативов на полу.
Я устала.
Он ставит для меня «Жизнь артиста» Ферре и говорит, что там поется о нас, это наша история. Свой взгляд, пустой от излишеств, он погружает в мои глаза, я пытаюсь отыскать в нем мои слезы, но ничего не вижу. Назойливые звуки песни нарушают рассвет и тишину, это наша неудавшаяся история, наш забытый смех, наши невысказанные чувства, сожаление при мысли, что все кончено, что у нас уже не может быть ничего.
«Пускай, мне наплевать…» — совсем тихо произносит Ферре. И А. говорит, что когда-нибудь я, наверное, смогу написать ему слова этой песни:
Счастье наше, наверно, пройдет стороною,
Если б ты полюбила меня…
Ведь любви нам всегда не хватает…
И распутство твое — лишь минутный обман, твое сердце страдает,
И у боли его нет конца, и тебе навсегда нет покоя.
И вины твоей нет…
Я еду домой в такси, я смотрю на Париж, который убегает от меня в противоположную сторону, я курю, хотя курить мне вовсе не хочется. Отель «Конкорд Лафайетт» возвышается надо мной, я вспоминаю один вечер прошлой зимой, закутавшись в твое пальто, мы сидели на скамье возле отеля в ожидании сеанса в кино, и ты сказал мне: «Мы будем вместе всю жизнь…»
Каждый раз, когда я проезжаю здесь, мне кажется, что я вижу две наши обнявшиеся фигурки, но на скамье всегда пусто.
Прошлое…
Я вижу, как жду тебя, терпеливо жду на улице Фобурж-Сент-Оноре, около «Гермеса», ты возвращался из дальней поездки и хотел меня видеть, ты задерживался, было два часа ночи, но я не чувствовала холода.
И еще — как мы мчались по Парижу на твоем мотороллере, когда у тебя отобрали права, и еще нашу встречу после лета, и ужин в «Сен-Жермене», где я выпила слишком много белого сансерского и не могла проглотить ни кусочка.
Я вспоминаю все ночи рядом с тобой, твою постель, к которой я так привыкла, что могла спать в ней, как в своей.
И Синатру, и Паваротти, и Лео Ферре, и «Ушедший Париж», и Бодлера…
Теперь я знаю, что ты читаешь его другим и для тебя все кончено.
Однажды так сказала я, но на этот раз, к счастью, выбор сделал ты.
Ты предпочел свою бессмысленную жизнь. Впрочем, счастье нам, пожалуй, наскучило бы. Отныне мы будем плевать на него, каждый со своей стороны.
Теперь я повсюду слышу о твоих похождениях, в которых я уже больше не фигурирую, о твоих поражениях и твоих победах, но когда я говорю о нас в прошлом, мне смеются в глаза.
Потому что я говорю «мы».
Они правы.
Перед моими глазами маячит затылок шофера такси, монотонно урчит мотор, по крыше машины стучит дождь, и все это возвращает меня к реальности. Красный свет сменяется зеленым, просто я очень, очень устала…
Эти пустынные улицы с мокрыми от дождя тротуарами, эти шатания до утра по ночным заведениям, эти люди там, это ощущение, что твоя грудь горит, а ноги подкашиваются… Мне трудно дышать.
Я ничего не хочу, я не знаю, что мне делать. Я не хочу спать, я не хочу не спать. Я не хочу есть. Я не хочу быть одна, я не хочу никого видеть. Мне кажется, я приговоренная… От кокса я совсем одурела…
Истина проясняется постепенно и опустошает меня… А. … даже на А. … мне наплевать.
Я выхожу из больницы. Сюда сегодня утром меня отвезла моя мать, а сама поехала на свое собрание. Я должна была еще полежать здесь, но удрала тайком от медицинских сестер. У меня болит низ живота. Я договорилась с Сибиллой о встрече в баре отеля «Плаза», но никак не могу поймать такси.
На мне черные льняные брюки, свитер с воротником, черные кроссовки «Найк» и кожаная куртка. Большие темные очки наполовину закрывают мое лицо. Я не плачу. Я просто хотела бы поймать такси…
Я прошу шофера остановиться в самом начале авеню Монтень, надо немного пройтись. Я ни о чем не думаю. Люди бегут, торопятся, толкают меня. Я вхожу в отель, портье, узнав, улыбается мне. В холле сидит какой-то саудовец, читает газету на арабском языке, я замечаю одну знакомую, и мне кажется, что я очнулась после дурного сна и сегодня такой же день, как вчера.
Сибилла уже здесь, в спортивных туфлях от Йоджи Ямамото, она предпочитает их, а не «адидасы», в норковом манто, в ушах серьги в виде сердечка от Перрена. В темных очках она читает «99 франков».
— Ты опаздываешь, чем занималась?
— Я сделала аборт.
Сибилла не расслышала, а может, просто не слушала, она резким движением захлопывает книгу и пытается раскурить сигарету своим «Дюпоном», но он не срабатывает.
Мне надо принять ди-анталвик, я наполняю свой стакан, думая, что фруктовым соком, и у меня перехватывает горло.
— Что это?
— «Беллини мартини».
Сибилла не любит набираться в шесть часов вечера. Я заказываю себе то же самое и спрашиваю, все ли у нее в порядке.
— Да-а, отец, как всегда…
Она потеряла мать, когда ей было три года. Самоубийство. Живет вдвоем с отцом, он типичный ходок, в пятьдесят лет еще show-off[8], наркоман, в общем, отвратный тип.
Сибилла снимает очки, открыв свои покрасневшие глаза, и говорит, что уже больше не в состоянии выносить перепады его настроения, его резкость, не может видеть всех этих отупевших от героина типов, что тусуются в его гостиной до глубокой ночи, завтракать с пятнадцатилетними русскими фотомоделями, обедать с ними, не зная, о чем говорить, возвращаться из школы в пустую квартиру, звонить отцу по мобильнику и слышать в ответ, что он уехал на неделю, что он на Бали или в Рио, целыми днями видеть в доме лишь горничную-филиппинку, да еще эта его яхта на Ибице, славящаяся самыми разгульными оргиями на всех Балеарах, и его скандальные выходки, которые расписывает пресса…
Я не знаю, что ей сказать, я и впрямь в полной растерянности.
Она продолжает жаловаться, нервно затягиваясь американской «Мальборо лайт»:
— Он снова сунул мне башли, чтобы я прошвырнулась по бутикам, а мне наплевать на его деньги, у меня их полная сумка, и от них мне не станет лучше, я с шестнадцати лет не живу без прозака, я глотаю медок, чтобы уснуть, я каждый вечер куда-то иду, я пью, я нюхаю кокс, я закатываю истерики, я плачу, я вою, а он сует мне башли, башли и еще раз башли, но он не смотрит на меня!!!
Она достает из сумочки горсть купюр и заходится в рыданиях.
— Обратись в социальную помощь, будешь жить одна, освободишься от него.
— Социальная помощь — это для бедных… — в отчаянии бормочет она.
