Горный Щит
— Оля, а почему ты сегодня в очках?
— Я без них только сплю, да и то не всегда.
— Прости, никогда не помню, кто в очках, кто — нет. И бороды не помню. Вот у Ленина была борода, как считаешь?
Ольга вытащила десятирублевую купюру из кошелька, показала Татьяне:
— Была. И борода, и усы. Как это можно не помнить?
— Ну, извини! Правда, не помню. А очки у него были?..
Автобус дернулся на повороте, по стеклам хлестнуло жесткой, как банный веник, августовской листвой. Юбки прилипали к ногам и к дерматиновым сиденьям, ехать было еще далеко. Вторчермет. Титова, Селькоровская — раньше здесь жили родители мужа. Лерочка говорила — «Селькоровская», как будто в честь коровы. Татьяна не разубеждала дочку: объяснить ребенку, кто такие сельские корреспонденты и зачем им посвятили целую улицу, да еще такую длинную, у нее всё равно не получилось бы. Пусть лучше будут коровы — они понятные. И ошибку на письме не сделает.
Надо же, у Ольги колготки драные! Стрела — во всю ногу.
Ольга прикрыла стрелу сумкой.
— Ты лучше скажи, серьезно настроена? Потому что Алка тоже интересовалась, и Надежда…
— Ну Оля, вот зачем ты? Я же тебе сказала: мне лишь бы печка была, огородик. Пересидим с ребятами дурное время… Сразу же куплю, если там всё в порядке.
Ольга поправила очки на лице — как холст на стене.
Татьяна не волновалась, что обманут, знала — дом сам ей всё расскажет. Когда она приехала в Свердловск учиться, с первых же дней начала примерять к себе множество разных домов и квартир — и научилась их слышать, понимать, разбирать их истории, как шкафы по полочкам.
Вот, например, нелюбимые дома — всегда печальные, но при этом еще и мстительные, как гарпии. В самый важный момент, да при чужих людях, вдруг распахивают дверцы, а оттуда сыплется личная жизнь. Или еще: берешься за дверную ручку, и она вдруг оказывается у тебя в руке, отдельно от двери. Хозяин не любит свой дом — и дом грустит, плачет, эти пятна от слез — на обоях, на потолке. А если дом счастлив — тогда в нем всегда свет, даже если окна выходят на север. И цветы растут во все стороны, и кот спит в уютном кресле. В нелюбимых домах цветы вянут, а коты прячутся по углам, как мыши.
Татьяна еще на абитуре поняла, что никогда не сможет жить в общаге, на виду у шести человек, — и сняла комнату в доме на Радищева, рядом с Центральным рынком. Частный сектор, удобства во дворе. В дверном проеме висела занавеска, сделанная из разрезанных открыток: Татьяна пропускала сквозь пальцы картонные кусочки и даже разбирала какие-то буквы — но слова из них никогда не складывались.
Желтые окна свердловских домов нравились Татьяне больше звезд, к тому же звезд всё равно видно не было. Окна мигали, переговаривались, сообщали Татьяне главное: однажды у нее обязательно будет свой дом! И это она лениво выключит свет в кухне и перейдет в спальню, она, Татьяна, а не с трудом различимая тетенька из углового дома на Куйбышева-Белинского. Не очень понятно было, откуда возьмется Татьянин дом — этого не объясняли ни окна, ни звезды. Она спала на старом топчане в тени картонной занавески, вечерами гуляла по улицам и мечтала. Вот здесь будет зеркало. А сюда надо повесить ту люстру, что сияет на третьем этаже ее любимого дома на улице Воеводина. Ах, Воеводин! Мастер по ремонту локомотивов и вагонов, а также, само собой, революционер и герой, мог ли он знать, что в честь него назовут эту чудесную улицу? За окнами — Плотинка. Подъезды, у которых действительно хотелось размышлять, а не грызть, к примеру, семечки. Под высоким потолком — щедрая люстра, висюльки овальные и прозрачные, как виноградины. Наверное, Воеводину было бы приятно.
Училась Татьяна блестяще — в этом смысле университет ничем не отличался от школы. Мама полагала, что в мире есть всего лишь две оценки — пять и два. Так что у Татьяны не было выбора, кроме как стать отличницей. «Круглой», — спокойным голосом уточняла мать, хотя это уточнение раздражало — представлялся блин с косичками, с глупой ухмылкой. На фотокарточках детского времени Татьяна закусывает щеки изнутри, чтобы казаться тоньше и незаметнее. А еще она писала мелким почерком — к счастью, разборчивым, и грызла хвосты собственных косичек, и не любила петь в хоре, хотя у нее, к несчастью, был голос.
Танечка не была счастлива в детстве, над ней постоянно что-то будто бы нависало — как просевшая палатка или декорация, которую устанавливали на скорую руку. У ее мамы тоже не было счастливого детства — но тогда вообще такой моды не было: никто не говорил, что дети должны быть счастливы! Жили как-то — и на том спасибо.
Мама часто повторяла, что смысл жизни — в труде. То же самое, немного другими словами, говорили по радио и в школе. Но палатка всё равно провисала, и декорация готова была обрушиться при первом же чихе. Хотелось быть счастливой без всяких условий, но этого никто не обещал — особенно детям.
Трудились в ее семье много. Даже фамилия Рудневы напоминала Трудневых, а те, в свою очередь, могли бы чисто по созвучию походить на Трутневых, но это уже было бы не про Марию Петровну и Степана Макаровича. После смены на заводе, у станка и в столовой, родители спешили домой, где начиналось второе отделение — на огороде. С ближними соседями, укрытыми за невысоким забором Клебановыми, у Петровны и Макаровича шла вечная борьба, кто кого переработает. Клебановы были серьезными соперниками: вставали до петухов, ложились позднее полуночников, еще и старик у них был крепкий, в одиночку окучил как-то всю картошку.
За окном летел неказистый, но милый уральский пейзаж — шеренга берез и горизонт с линией волнистых, низких гор (так подчеркивают определение при синтаксическом разборе).
— Подъезжаем, — оживилась Ольга. Народ вставал с мест, хотя автобус еще мчался — будто боялись, что не успеют выйти. Татьяна заметила табличку: «Горный Щит». В конце года читала со своими последними учениками Бажова. «Деревню-то Горный Щит нарочно строили, чтоб дорога без опаски была». Кто бы мог подумать, что в середине лета позвонит Ольга и скажет, что ее деревенские соседи срочно продают малуху в Щите?
Ольга тоже встала с места и теперь махала юбкой, как веером. От нее пахнуло, как от теста для блинов, которое только что завели. Автобус накренился, дернулся и вдруг сделал крутой поворот — люди повалились друг на друга, кто с визгом, кто с матом. Ольга устояла и даже промолчала, только очки сверкнули оскорбленно.
Подруги вышли на главной площади Щита — здесь было всё в точности как на любой другой площади большого уральского поселка. Магазин по кличке «Стекляшка», названный так не то за стеклянные витрины, не то за вожделенные напитки, разлитые в стеклянную же тару. Рядом — заброшенный, никому не нужный храм, а напротив автобусной остановки — школа. Татьяна сможет здесь работать, а Лерочка — доучится, ей остался всего год. Митя, если не поступит, пойдет вести труд у мальчиков. Счастье — в труде. Пересидим, прокормимся. Лихие времена не могут длиться вечно. Или могут?
— …Храм, между прочим, построен по проекту Малахова, — Ольга уже довольно долго, судя по всему, рассказывала, но Татьяна ее не слушала, осознав вот только этот факт, про Малахова. В Екатеринбурге знаменитый уральский архитектор построил себе дом на краю города, а сейчас край города стал центром.
Главная улица в Щите названа в честь Ленина с усами и бородой — по ней и шли Ольга с Татьяной, то вниз, то в горку. Слева блестела речка, процветшая, как полагается в августе, целыми островками. От каждого дома к реке спускался длинный, как трамплин, огород, по периметру окруженный досками.
— А почему деревня называется Горный Щит? — спросила Татьяна. — Здесь же нет гор.
Ольга задумалась.
— Горы есть. Уральские называются. Ты их просто не заметила — они у нас невысокие.
У Ольги уже лет десять был дом в Горном Щите — остался в наследство от бабки мужа. На той же улице, но по правой стороне хозяева затеяли строительство большого дома, а пол-участка с малухой решили продать. Ольга сразу поняла, кому больше всех в Свердловске нужны изба с огородом в поселке Горный Щит — конечно, Татьяне. Упоминание Алки и Надежды — это так, риторический прием. Изба должна достаться Татьяне: в школе платили гроши, а муж пахал без зарплаты уже год, как, впрочем, и вся страна. Татьяна бралась за любую работу, даже на рынке пыталась торговать, хотя какая из нее торговка? В первый же день выдернули из рук майки, которые дали на реализацию знакомые Алкиных знакомых. Майки — черный трикотаж, золотое напыление. Как надгробные плиты у цыган. Татьяне пришлось выплачивать из своих, просто с кровью выдирала из семьи эти деньги. А ведь она была самая способная из них, профессорша с кафедры стилистики не зря говорила: Татьяна, вам нужно идти в науку, а в школу пусть идет Ольга Нелюбина. Ольга не обижалась на профессоршу, ей не хотелось ни в школу, ни в науку. Она приехала в Свердловск из Бузулука, вышла замуж в конце второго курса — местный парень, математик. Родили двух дочек, Ольга репетиторствовала дома, но без особых стараний. До диплома не дотянула. Татьяна — та дотянула и, как все, по распределению отрабатывала в сельской школе. Вела там не только рус. яз. и лит-ру, как писали школьники в дневниках, но и немецкий, и даже музыку. Музыкальную школу Татьяна тоже закончила на отлично — благодаря маме, которая свято верила не только в счастье труда, но и в то, что девочка должна играть на пианино, а мальчик — на скрипке. Через год Татьяна вернулась в Свердловск и пошла работать в самую обыкновенную, можно даже сказать захудалую школку на ВИЗе. Опять снимала угол — на Февральской революции, в полуподвале.
