А ведь когда-то — когда мне было семь лет — и мы отправлялись в поход за грибами (болоньевая куртка, складные ножи, стоящие носами к порогу резиновые сапоги и сухие, девственно белые, еще не пропитанные влажным грибным духом корзинки) — я любила обыкновенные яйца, которые она варила вкрутую для меня и моей младшей, еще не подозревающей о своем бесплодье, сестры.
Любила выращенные родителями в парнике твердые, колючие огурцы.
Зеленые как яблоки, мелкие как ягоды, помидоры (те, которые через двадцать пять лет вызовут рвотный инстинкт).
А также смуглую, облитую, как загаром, соусом курицу, которую она, набивая цену своим кулинарным рецептам (и заставляя наши рецепторы трепетать), называла «цыплятами табака».
Работая над статьей ко Дню Матери и подхлестывая воспоминаниями чувство пьянящей вины, Ирена строчила:
«Отчего я на нее затаила обиду? Оттого ли что, сама не умея одеваться по моде, она, придирчиво оглядывая меня по утрам и одергивая на мне сарафан (я вырывалась), спрашивала: „ну почему на тебе все так отвратно сидит?“ Оттого ли что, беспокоясь, все ли дает своим детям, без стука заходила в подростковую, подозрительно притихшую келью с тарелкой, полной еды? Оттого ли что, неуверенно чувствуя себя „на глазах всего света“, запрещала нам приглашать в гости друзей? Что ругала отца, когда он, засунув вихрастую, витающую в облаках голову в холодильник, съедал приготовленный мне — из всего самого дефицитного — „оздоровительный“ бутерброд? Что отправляла его на болото за продрогшей брусникой и клюквой, так что зимой семья могла пить питательный сок? Оттого ли, что всегда была мнительной, чувствительной, злоязыкой, не позволявшей себе слишком близко приближаться к собственным детям — но из-за каких-то собственных, глубоко запрятанных, нанесенных в детстве или юности ран, а не потому, что была холодна».
Заказать
севиче такое
севиче сякое
ах ты сявка такая ну и дочь у меня
розовое и желтое, перченое, некипяченое,
принесенное многажды в многоэтажном шалашике и уложенное в четыре ряда, одно над другим.
Испанскую паэллу
чудо-пиалу, в которой плавает рыба-пила
глубокую тарелку с оранжевым соусом, в котором плещутся гады морские на аппетитной мели
сестра сообщает со знанием дела: когда я им звонила, мать лежала пластом
ах это веселие на костях —
съесть все с хохотом, с хрустом, с размахом, не прекращая безумного пира безо всякой вины!
Мать с нетерпением ждала рождения внучки.
На восьмом месяце Ирена пригласила ее на бэби-душ.[4]
— А кто еще будет? — вопрошает нервически мать. Неужели всех родичей позвала? Рассчитываешь небось на наследство? Кому нужен этот пир во время чумы?
— Так я и тебе приглашенье послала, — не сдается Ирена. Мать высказывается категорично и резко:
— Поеду я в эту клоаку! В это гадючье гнездо!
Но в трубке молчание, ее слова оставлены без ответа, и она тревожно, просительно говорит:
— Алло! Алло! — чтобы удостовериться в том, что ее мессидж услышан — а потом продолжает зычно и громко, как будто обращается в невидимый зал:
— Кому нужны эти буйные, бурные сборища? Угробишь ребенка, еще не родив! Для чего наприглашала сорок пять человек?
Ирена, спустив курок, разражается убийственной очередью:
— Ну не вдвоем же как вы с отцом — чураясь всего — в квартире сидеть! Притворяясь, что дома никого нет даже когда звонит почтальон! Сама видела, как вы крадучись подходите к двери, глядите в глазок, а потом убедившись, что ничего опасного за дверьми нет, продолжаете заниматься своими делами. А он там стоит!
— Ну и гадина ты, — мать говорит и после выразительной выпуклой паузы опять встревоженно спрашивает:
— Дочура, ты где, ты слышишь меня?
За несколько дней до бэби-отдушины она позвонила:
— Что привезти? Как твое самочувствие? (а сама только что, баюкая сердце, приехала в тапочках на такси от врача) — Ирена, по опыту зная, что отбояриться не удастся, оттарабанила овощной список: цуккини патессоны спаржу капусту.
— А рыбу какую?
— Терпеть ее не могу.
Рыбу Ирена любила, но мать разучилась готовить, так как с некоторых пор употребляла в основном только отруби, травы, отвары и «оздоровительные» семена.
Вареная рыба и обескровленно-белая кура в измазанных жиром коробках напоминали Ирен трупы младенцев. И рыба, и бескрылая кура летели в ведро.
— Да там же все аминокислоты! Без рыбы ребенок будет плохо расти.
— Ну тогда камбалу! — наугад называла Ирена.
— Второй группе плоскую рыбу нельзя!
Ирена знала, что мать, нацепив на кончик острого носа бросовые очки из «Росмарта», готовится занести ее ответы в блокнот.
— Доча, а фрукты какие? (растягивая слова, скрывая стеснение, не зная о чем говорить и одновременно боясь, повеся трубку, остаться одной в приевшейся привычной квартире).
Ирена, опасаясь конфликтов, отвечала подробно на каждый Вопрос:
— Клубнику и киви
а еще сейчас сезон апельсинов
на остальное нечего тратиться
вам самим деньги нужны.
Мать заявляла со знанием дела:
— Твоей группе крови необходимы лимоны, а апельсины — лишь вред.
В конце разговора она поднабирала у Ирены на закусочку новостей — кто кого в вечернем репортаже убил, кто с кем в мыльной опере разошелся — как будто эти сюжеты, обсуждаемые огромным количеством телезрителей, могли их сроднить.
— А Уотсон-то как? Неужели его оправдают? — волновалась она, спрашивая про преуспевающего продавца пестицидов, столкнувшего с лодки ожидающую ребенка жену, а потом с радостным смехом делилась впечатлением дня:
— Сегодня было телешоу с участием актрисы Барбары Боббинс — у нее двойня. Ведущая попросила у нее разрешения потрогать животик — такой круглый у нее, совсем как у тебя. Может, и у тебя тоже близняшки? А я не возражаю, хоть трое — ведь мы насобирали столько детских вещей!..
На следующий день, явившись с кучей перекормленных, наполненных до отвала бумажных пакетов, она приносила все совершенно другое (руководствуясь особым «оздоровительным» списком):
мексиканские бледно-зеленые, сырые пепитас
мороженую, то ли мореную, то ли моченую клюкву
несоленые безвкусные тыквенные семена,
филантропный джем «филиппинское манго», выдаваемый в стеклянных пузатых количествах нелегалам и неимущим (энергичные русские эмигранты приходили на раздачу с рассвета),
а также миндаль, успевшую попутешествовать морскую капусту (родившись в Китае, проехала через несколько стран) и арахис.
Приносила и нарочито задорным голосом говорила:
— Сейчас бленданем!
Отец тем временем деловито, без лишних слов, вытаскивал из рюкзака блендер, устанавливал его на столе и под чутким руководством и руганью матери («дурак! недоделок!») забрасывал туда сушеные фрукты и семена, нажимал кнопку (тут же включался мотор и казалось, что в квартире осуществлялся запуск ракеты), а потом совал Ирене в нос неопределенного цвета, пенящееся, как припадочная слюна на губах, густое питье.
Ирена давилась.
После этого любая невкусная, тошнотворная, неудобоваримая пища напоминала ей мать.
* * *
Несмотря на протесты, мать все же явилась на бэбидушное празднество и, скрываясь под шляпой с полями, уселась в углу с заранее запасенной тарелкой с едой (блюдя диету и отвергая все блюда, которые Ирена с мужем предлагали гостям). Когда пришедшие обращались к ней с поздравлениями, она лишь ниже наклоняла голову в шляпе, притворяясь глухой. Недоумевающий, поставленный в неудобное положение человек стоял перед ней какое-то время, ожидая ответа, а затем, убедившись, что никто не заметил конфуза, с нарочитой уверенностью отходил.
Лишь один-единственный раз за всю вечеринку, положив глаз на учтивого турка с усами, коллегу Ирены, она встрепенулась:
— Узнай его группу. Он неправильно ест. Если вторая, как у меня и у тебя, то баклажанов нельзя!
Наконец гости разъехались по домам. Мать вышла на середину комнаты, нашла на стене зеркало, улыбнулась себе белой фальшью зубов и возвестила неестественно ликующим голосом:
— А мы тебе подарочков привезли!
Погладив Ирену по колышащемуся животу и игнорируя ее противление, мать доставала один за другим
спортивные штаны с лампасами и откляченным задом («ведь в брюки ты не влезаешь, задушишь ребенка!»)
три вложенных один в другой тазика разных размеров («этот для взрослой, этот для детской одежды, а третий будет тебе про запас»)
двое круглых, с глупыми лицами, вылупивших цифры-гляделки настенных часов («эти, чтобы замерять схватки в кровати, а эти — на кухне»)
