— Даже он? — изумился лейтенант. — Но почему же?
— Затрудняюсь объяснить. Наверное, чтобы он не волновался. Я, например, перед мамой даже раздеваться стесняюсь.
— И как же вы собираетесь это устроить?
— Понятия не имею. Пожалуй, я ездила бы за ним тайно. И всегда приезжала бы на день позже, когда в газетах уже будут его фотографии.
— Странная вы девушка, — задумчиво проговорил лейтенант. — Вам хотелось бы путешествовать?
— Очень.
— И куда бы вы ездили?
— Куда? Да везде и всюду!
Она облегченно, чуть ли не весело вздохнула.
— Война скоро кончится, и тогда весь мир будет открыт. Путешествуй сколько душе угодно, все равно войне больше не бывать.
— Почему это? — спросил лейтенант.
— Да потому, что войны ведутся из-за границ, а теперь границ больше не станет. А раз не будет границ, то и воевать не из-за чего.
— Вы так думаете? — задумчиво спросил лейтенант.
— А вы разве думаете иначе? — Девушка смотрела на него округлившимися глазами.
— Нет, я тоже так считаю, — после недолгого раздумья сказал лейтенант и отвернулся, потому что физиономия одного из жандармов мелькнула вдруг совсем близко. В руке у лейтенанта громыхнули спички.
А девушка заговорила о том, что и как будет после того, как кончится война. Как тихо станет здесь, на станции. С какой точностью станут ходить поезда. Какой мирный покой воцарится в горах, где сейчас гремят пушки. А затем спросила:
— Ну а у вас какое заветное желание?
— У меня? — задумался лейтенант. — Не так уж много мне и надо.
— Знаю, — улыбнулась девушка. — Для вас главное — сигареты.
— Пожалуй, — согласился лейтенант.
— Что в них хорошего?
— До сих пор я как-то над этим не задумывался.
— Ну а теперь советую подумать, — сказала девушка.
Лейтенант сделал глубокую затяжку и задумался.
— К примеру, хорошо, что они всегда под рукой.
— А еще?
— И свободно умещаются в кармане.
— А еще?
— А еще они хороши тем, что с ними хорошо.
— Надо же до такой премудрости додуматься! — улыбнулась девушка.
— Попробуй додумайся, — тихо улыбнулся и лейтенант. — Вам не понять, что это и в самом деле величайшая премудрость. Ведь можно жить и по-другому, не так, как живете вы… Когда у человека нет никого и ничего. Когда все время кажется: вот-вот конец. Еще пять минут, или десять, или четверть часа… И тогда можно закурить, бросить окурок, закурить снова — чтобы каждую минуту, покуда жив, тебе выпадало что-нибудь приятное.
Он умолк. Девушка тоже молчала. И вдруг бросила на него колючий взгляд.
— Но ведь теперь у вас есть кое-кто, — сказала она.
— Теперь — есть.
— Значит, и в этой гадости нужда отпала.
— Тоже верно.
— Тогда извольте отдать мне ваши сигареты.
Она вывернула у него все карманы. Сгребла пачки в охапку и отдала их толстой цыганке, которая сидела неподалеку на огромном узле с пожитками. Возвратясь к лейтенанту, девушка смерила его взглядом.
— Эту тоже погасите.
Он сделал еще одну затяжку и затоптал недокуренную сигарету.
— Вам не будет без них плохо?
— Нет.
— Стою я одной сигареты?
— Вы стоите в миллион раз больше.
Они сидели и молчали. Тишина в них стала такой глубокой, Точно они высказали друг другу все. Молчать было очень приятно. У обоих не было никаких других желаний, только бы сидеть так вечно, до самого конца войны. И вдруг эту хрупкую тишину нарушило какое-то жужжание. Вернее, даже и не жужжание, а какой-то едва уловимый ритмичный шум, точно капала вода. Толпа замерла, притихла, внимательно прислушиваясь, а когда стук колес стал отчетливо различим, внезапно всколыхнулась. Лейтенанта и девушку тоже подхватил этот общий порыв, поднял и повлек к поезду; они сразу потеряли друг друга. Лейтенант попытался было пробиться к девушке, но не увидел ее в толпе. Сетки с провизией плыли по воздуху, дети визжали, путаясь под ногами у взрослых, мелкие камешки на путях разлетались, взметаемые бегущей толпой; и эту плотную человеческую ткань, подобно узору крестом, то тут, то там прошивали рыже-красные жандармские перья.
Наконец он отыскал девушку. Высунувшись из окна поезда, она махала ему рукой.
— Подойдите поближе, — сказала она, когда он пробился к ней.
Он приблизился к самому окну.
— Не вас ищут эти солдаты? — шепотом спросила девушка.
Он сказал, что нет.
— Тогда почему бы вам не уехать вместе со мной?
— Потому что нельзя, — сказал он.
— Вы непременно должны вернуться на фронт?
Он сказал, что да.
— А нельзя придумать какой-нибудь предлог? — спросила девушка.
— Какой предлог? — спросил он.
Девушка задумалась. Вдруг лицо ее просияло.
— Нельзя ли, например, взять отпуск? — спросила она.
— Можно попробовать, — сказал лейтенант.
Раздался свисток. Состав дрогнул и пополз с черепашьей скоростью.
— Вот видите! — сказала девушка. — И от кого это зависит?
— От моего командира.
— Он подписывает приказ?
— Нет, — сказал лейтенант. — Подписать должен командир полка.
Он медленно шел вровень с поездом. Вместе с толпой провожающих, с машущими вслед поезду ребятишками, с грудастыми всхлипывающими старухами, с плывущими в прощальном взмахе платками, с ржаво-красными петушиными перьями.
— А он подпишет?
— Не знаю, — сказал лейтенант. Теперь ему приходилось почти бежать. — Это не только от него зависит.
— А от кого еще?
— От нашего генерала.
— Он очень строгий?
— Нет, не очень, — сказал лейтенант.
— Тогда, значит, он подпишет, — крикнула девушка.
— Вероятно, подпишет, — крикнул лейтенант.
— Почему — вероятно? — прокричала девушка.
— Почти наверняка подпишет, — прокричал лейтенант.
Поезд ушел.
Лейтенант остановился. Тяжело дыша, он махал рукой вслед. Махал до тех пор, пока загорелое лицо девушки не скрылось из виду. Он различал лишь ее руку, единственную золотисто-смуглую руку среди множества серых рук. Затем и рука пропала. Лейтенанту захотелось курить, он полез в карман, по привычке встряхнул коробок. Но сигарет ни одной не было.
Все неприятности начались за обедом, когда из рук у Олая выпал нож и, как назло, не черенком, а именно острием ударился о каменный пол. Он издал долгий, протяжный звон, подобно надтреснутому камертону; звук этот вибрировал под столом, раздражающе действуя на нервы, волной прокатывался вдоль позвоночника и гнал кровь к мозгу. Камилла вскочила с места и издала душераздирающий вопль, однако санитар и ухом не повел; он любовался из окна садовыми грядками и дроздом, расхаживающим между грядок. «Орут больные, конечно, противно, — думал санитар, — но в остальном с ними хлопот немного». Дрозд прыгал с грядки на грядку и радовался жизни, а санитар смотрел на него и радовался своей неопасной работе.
— Сядьте на место! — одернул Камиллу Олай. — К чему эти дикие вопли?
Олай плохо переносил шум. Он подвизался юристом, когда разразилась война, и на фронте взрывной волной гранаты его раз и навсегда выбило из колеи. С тех пор в нем вызывал ужас любой звук, напоминающий свист пуль или визг летящих гранат. Камилла же терпеть не могла, когда ее успокаивали; вот и сейчас губы у нее задрожали, глаза выкатились из орбит, она схватила с пола нож и с воплем наслаждения всадила его санитару под лопатку.
Нож, согласно инструкции, был тупой, но хоть и тупой, а нож он ножом и остается. Когда санитар, не пикнув, повалился ничком, все вскочили из-за стола.
Дальнейшие события разворачивались как бы сами собой. У санитара забрали ключи. Открыли двери, одну за другой, двигаясь по порядку из отделения в отделение. Из распахнутых настежь дверей — словно нарочно подкарауливали у входа — тотчас прямо-таки вываливались больные. Гул шагов, выкрики, прокатываясь по коридору, отзывались эхом. «Еще одним меньше! Еще одним меньше!» — орал шизофреник Геринг, стоило только откуда-нибудь появиться санитару или врачу; пыхтя и отдуваясь, он бросался на них с рояльной табуреткой и прихлопывал насмерть, как мух на стене.
Больные, освобожденные из запертых помещений, присоединялись к толпе. Некоторые из них выскочили прямо из-под душа и, мокрые, обнаженные, следовали за остальными; иные, одурманенные лекарствами, не успев продрать глаза, пошатываясь, брели в полусне. Корец, которого днем преследовали кошмары, а по ночам мучила жестокая хандра, в этот крайне напряженный момент проявил необычайную находчивость.
— Не можем же мы в таком виде показаться на улице! — крикнул он. — Надо взломать гардероб!
Гардеробная была взломана, и больные хватали одежду без разбора, кому что под руку попадется. Олай накинул дамский халат, украшенный розовыми фламинго, а на голову нацепил пожарную каску, Корец облачился в сутану и, не смущаясь разностильем, пытался подобрать себе шляпу со страусовыми перьями. Камилла отыскала генеральскую шинель, прицепила к поясу зонтик, а в качестве головного убора выбрала лисью шапку вроде тех, которые носят марамарошские старьевщики. По счастью, выбор был огромный, и даже наспех, в суматохе, больным удалось экипироваться весьма эффектно. Главного врача, который неожиданно появился в самый разгар событий, тумаками и оплеухами загнали в дамский туалет и заперли на ключ.
