Кроме этих, были еще передвижники с примкнувшим к ним Репиным, которых я тоже с тех пор ненавижу. Некоторые картины пользовались особой любовью нашей учительницы, и по ним писали даже не одно сочинение — «Тройка» Перова, «Бурлаки на Волге» Репина. Или его же, Репина, «Не ждали».
Ну что может написать ребенок про все эти картины? Что-то я, наверное, пыталась из себя выдавить, как и все, но маме мои потуги были категорически неприятны, и она, как человек, легко и хорошо пишущий, наверное, сильно страдала.
Может быть, она просто хотела мне вначале немного помочь, чуть-чуть подправить, но в результате мои и так скромные способности к изложению своих мыслей в письменном виде были полностью парализованы. Писать самостоятельно у меня больше не получалось. Я мучила и мучила мать, пока та не сдавалась и не садилась за сочинение вместе со мной — вернее, вместо меня. Кроме картин, нужно было еще писать про книги, про каникулы, про любимые места нашей необъятной Родины, про то, кем мы хотим стать, когда вырастем, и прочая, и прочая… Все это писала мама, я же тупо сидела рядом, иногда что-то предлагая, но чаще всего предложенное мною не совпадало с генеральной линией повествования.
Основная проблема, однако, была даже не в том, что я уж совсем не умела излагать свои мысли или была как-то особенно косноязычна по сравнению с большинством моих сверстников. Дело было в том, что советскую власть у нас дома не любили, все происходившее вокруг считали в лучшем случае маразмом, а в худшем — преступлением, и постоянно об этом говорили. Но родители знали, где, когда и с кем можно говорить откровенно, а когда необходимо кривить душой. Ребенку же трудно научиться дома говорить одно, а в школе — прямо противоположное. Поэтому ничего советско-правильного я написать не могла уже потому, что просто думала по-другому.
Не одну меня так ломало вписываться в прокрустовы советские рамки. Как-то раз нам неожиданно задали писать сочинение в классе. Училка литературы Лина Шухер совсем не хотела нас учить. Она только что вернулась из клиники неврозов и на уроках забрасывала нас самостоятельными работами, а сама выходила в коридор показывать другим училкам приемы йоги, которым ее научили в клинике. Мы все по очереди бегали подглядывать.
В тот день она нам дала тему «Как я провела свои выходные». Сашка Жуков написал сочинение о том, как они с бабушкой ходили в Мавзолей. Сашкину мать вызывали в школу, был большой скандал, еле замяли. Пока Сашка маялся у директора, Лина зачитала нам его творение, чтобы мы поняли, ЧТО он посмел написать и КАКАЯ это провокация.
«Встали мы, когда еще было совсем темно на улице, часов в пять утра. Потому что в Мавзолей большая очередь и надо прийти пораньше, чтобы попасть. Пришли, стоим в очереди. Очень-очень холодно. Все мерзнут. Один мужик перед нами, наверное, армянин, потому что темный и носу него был очень большой, все время прыгал с ноги на ногу. Он был в туфлях и, конечно, ноги себе отморозил. А бабушка знала, что будет холодно, поэтому мы с ней надели теплые валенки. В валенках ноги у нас не мерзли. А все кругом прыгали. И били себя руками по бокам и спине, хотели согреться, терли носы и уши. У армянина его большой нос стал совсем красным. А я смеялся, потому что мы с бабушкой надели теплые тулупы, и шапки, и варежки, а еще бабушка обвязала меня теплым платком поверх тулупа и обмотала мне лицо шарфом. Поэтому я не замерз, и все мне завидовали. Очередь была длинная-предлинная, и мы стояли много часов. Я захотел есть. А бабушка взяла с собой картошку вареную, яйца сварила вкрутую, курицу завернула в бумагу, и главное — термос с чаем. Это так здорово, когда холодно, пить горячий сладкий чай из кружки и смотреть, как идет пар. Все вокруг были голодные, и бабушка и им дала поесть, она много взяла, всем хватило».
Про то, что он увидел в Мавзолее, не было ни одного слова. До Сашки, впрочем, мне было далеко, но все-таки и меня нельзя было оставлять без присмотра, поэтому мои творческие потуги заканчивались тем, что я просто переписывала мамино произведение набело своим корявым почерком. Так продолжалось до восьмого класса, когда мама категорически, раз и навсегда отказалась сочинять за меня.
Но я как раз перешла в другую школу; учителя были другие, требования тоже, и никто не удивлялся, почему вдруг так поменялся мой стиль.
Настоящей катастрофой стало поступление в университет, точнее — вступительное сочинение. Известно было, что для сочинений дают на выбор три темы: одну из русской литературы, одну — из советской и одну — что-то вовсе непонятное, за что все наперебой советовали не браться ни в коем случае. Мне пришла в голову гениальная идея — поскольку сама я писать не умею, надо собрать у всех знакомых сочинения по русской литературе и выучить их наизусть. Некоторое время я так и делала: зубрила чужие опусы, благо память имела отличную. Все закончилось, когда мама решила прочитать одно из сочинений, которые я заучивала в тот день. Оно на самом деле было абсолютно бредовым и корявым, но мне было все равно: до рефлексий ли, когда надо еще и к другим предметам готовиться. Моя бабушка в таких случаях говорила: «Некогда жопу подтирать, надо Америку догонять».
— Все! Это полное безумие, — твердо сказала мама. — Я не хочу, чтобы ты забивала себе голову всякой чушью, и выбрасываю все эти чужие глупости. Тебе они не нужны.
Собрала все в мешок и вышвырнула из квартиры.
Что же делать? Мама хотела, чтобы я начала ходить к репетитору по русскому языку. Я обратилась к бывшей однокласснице Наде Перовой, которая поступила на филфак. Та дала мне телефон репетиторши, которая ее подготовила и преподавала на их факультете.
Я договорилась с этой дамой об уроке. Ее квартира располагалась в старом московском переулке, в только что отреставрированном старинном доме. И что это была за квартира! Я таких еще не видела. Огромная, с высоченными потолками, широкими окнами и большими комнатами. В комнате, где проходили занятия, стоял деревянный стол, за которым запросто могли поместиться человек двадцать. Сама хозяйка дома вначале меня напугала. Она была одета в какой-то немыслимый бесформенный балахон, во рту не хватало нескольких зубов, а в руке дымилась папироса. Прямая противоположность моей маме — ухоженной, с красивыми волосами, в шубе, с кольцами. Мне со стороны было забавно наблюдать, как они оценивающе смерили друг друга глазами, и каждая ух как не понравилась другой.
«Ну, все, — подумала я. — Сейчас пойдет гнать про еврейское засилье…»
Ее звали Мария Константиновна. Она любезно пригласила нас в комнату и начала объяснять, что преподает только тем, кто поступает на филфак, и что для поступления на любой другой факультет никакой особой подготовки не требуется. Короче, вежливо выпроваживала нас. Мама особо не сопротивлялась. Но Перова сообщила мне, что эта дама творит чудеса даже с самыми бездарными абитуриентками из мажорских семейств, глупыми, нелюбознательными, ленивыми и чрезмерно уверенными в себе, поэтому я детально обрисовала Марии Константиновне мою ситуацию.
— Девочка, которая вообще не может писать, — в ней проснулся научный интерес, — ну, давайте посмотрим. Приходи через два дня. Но одна, без мамы. Я думаю, что она уже достаточно взрослая, чтобы быть самостоятельной, — сказала она маме. Мама только слегка усмехнулась в ответ.
Через два дня, когда я пришла на урок, за столом в комнате сидело человек десять, все девушки. Они готовились к устному экзамену по литературе, как мне показалось. Говорили о проблеме «лишнего человека» и еще что-то такое, очень умное, филологическое; все были уверены в себе — со стороны это походило скорее на сцену из фильма, чем на унылое занятие с репетитором.
— Алиса, а что ты думаешь на сей счет? Вот возьми ручку, напиши. Если тебя отвлекают разговоры, ты можешь выйти на кухню.
Глупости, которые с таким апломбом произносили будущие филологини, так разозлили меня, что я без возражений и отговорок вроде «Я же не умею!» пошла на кухню и там, на краю заставленного тарелками деревянного стола, стала что-то писать о лишних людях.
Когда я закончила писать, ученицы уже разошлись.
Прочитав написанное мной, Мария Константиновна сказала следующее — я запомнила, потому что эти слова изменили мою жизнь:
— Алиса, мне тебя учить нечему. Ты прекрасно пишешь. У тебя есть свои мысли и есть свой стиль изложения этих мыслей. Ты должна писать…
Больше я не взяла ни одного урока. За вступительное сочинение я получила «пять». Но с тех пор я ничего не писала, если не считать тех писем в «Юности». Они, правда, говорили, что пишу я хорошо и у меня есть свой стиль. Так что я решила: главное — вера в себя. Как-нибудь справлюсь с интервью, тем более что много самой там писать не надо.
Ночь в «Красной стреле» я провела без сна — все представляла себе предстоящий разговор с Цоем. Бесконечно прокручивала в голове вопросы, тренировалась пользоваться навороченным японским диктофоном, который мне дал Костя. Вроде бы все было неплохо и я успокаивалась на короткое время, но потом червь сомнения опять начинал терзать мою душу. Очень не хотелось опозориться, не хотелось выглядеть смешной и наивной, и я в энный раз повторяла вопросы и жала на кнопки.
