Некогда она пела выразительным голосом по чердакам и подвалам Рима и была известна лишь чердачно-подвальной элите, как вдруг явилась среди суконных рыл на ТиВи, странное существо с гипнотическим голосом, и весь наш дикий народ, уставший от своих завоеваний, не освистал ее, но возлюбил. Какое чудо внедрило ее в телесеть и не было ли это одним из первых симптомов нынешней тектонической бури?
Куда мы шли? Почему-то в гору, поближе к огоньку. По узким горным улочкам Помпеи мимо горящих домов мы поднимались ближе к пеклу, на Холм Славы. В домах взрывались самогонные аппараты, лопались трубки телевизоров, плавились зеркала, но жители почему-то как бы не замечали гибели имущества, все торопились поймать хоть какой-нибудь «кайф» и присоединиться к нам.
– А вы опять помолодели, дружище, – сказала мне Арабелла. – Где ваш мутный взгляд?
Я и впрямь чувствовал какую-то странную молодую легкость. Все легче и веселее я перепрыгивал через струи раскаленной лавы, растекающиеся по брусчатке. Однажды в каком-то осколке стекла среди десятков лиц мелькнуло и мое отражение – таким я, кажется, был лет двадцать пять назад, в студенческие времена.
Странные возрастные изменения происходили во всей процессии: юннат, например, в своих коротких штанишках напоминал теперь большущего зануду-доцента, а шеф тайной службы – дрочилу-гимназиста из тех, что вечно торчат в школьных туалетах.
– Остановитесь! – вскричал вдруг секретарь горкома. – Вот база спецснабжения!
Перед нами были тлеющие руины ничем не примечательного особняка. Рядом с ним ярко полыхал черный лимузин «Тибр».
– За пять минут до гибели горкома я отдал распоряжение Ананаскину произвести здесь полную инвентаризацию, – волнуясь, объяснял секретарь горкома. – О нет, Арабелла, уверяю, мне лично ничего не надо, просто любопытно, каковы результаты.
В «Тибре» взорвался бензобак – пастораль на фоне огненного урагана. У базы спецснабжения отвалилась дверь, и на крыльце появился Ананаскин, сгибающийся под тяжестью огромного копченого осетра.
– Вот все, что удалось спасти, – прохрипел он.
– Милый Ананаскин! – воскликнула Арабелла. – Скромный секретный снабженец, тихий распределитель по труду! Ты дрожишь, Ананаскин? Мужайся! Поцелуй желтопузика и присоединяйся к нам!
Охающий Ананаскин приложился к змеиным устам. Тут же кто-то пришел к нему на помощь, потом второй, потом третий добровольно подставил свои плечи под бревно осетровой туши.
Мы приблизились уже к вершине Холма Славы, где среди разрушенных барельефов трепетала ленточка Вечного Огня, такая трогательная в буйстве Огня Невечного.
– Не для нас рыбка плавала, не для нас ее и коптили, – кряхтел Ананаскин. – Человека ждали! Теперь уж чего темнить – самого проконсула! К счастью, не прилетел…
– Как это не прилетел? – сказал человечек из-за его спины. – Кто же тогда помогает вам в добровольной переноске осетрового бревна?
Человечек оказался тем, кого с трепетом уже вторую неделю ждала вся помпейская администрация, – проконсул из Рима. Оказалось, что самолет его сел прямо в лужу из магмы и влип, как муха; авто не подали, охрана по парикмахерским разбежалась. Теперь проконсул шел среди всех и старался не выделяться.
За ним под бревном шествовал пенсионер Карандашкин с цинковым ведром на голове. Замыкал четверку добровольцев мой гипсовый, с жалкими следами позолоты Исторический Великан из «Ореанды».
– По плечу ли вам наш осетр, товарищ? – вопросил Ананаскин.
– Именно такой труд высвобождает народы от ставших привычными форм эксплуатации, – высказался Исторический Великан.
– Куда идем-то? – спросил из ведра Карандашкин. – Где рыбу-то есть будем?
– Не понимаешь? – удивился грузинский танцующий артист. – Арабелла нам сейчас петь будет с холма!
– Во кайф! – гулко крикнул пенсионер.
– Во кайф! – откликнулась вся процессия.
«Да как же мне бросить их, этих любимых чучел? – с тихой улыбкой думала Арабелла. – Как мне лишить их себя? Что у них без меня-то останется? Сафо? Жорж Занд?» На вершине Холма мы все рассеялись. Горели вокруг сухие травы, плавился алебастр, рушились барельефы героических деяний. Внизу в грохоте своего джаза коллапсировала Помпея.
Все разгораясь и грубея,
Там пир идет, там речь груба…
О, девочка моя, Помпея,
Дитя царицы и раба… —
пропела Арабелла и чуть-чуть прокашлялась.
– Я давно не пела, но сейчас спою вам все от начала до конца, или от конца до начала, или из середины в обе стороны.
Вулкан ревел, как все радиоглушилки времен цезаризма и наших дней, вместе взятые, но слабый голос певицы был все-таки слышен.
– Чаво она поет? – спросил очумевший от невиданной за всю жизнь осетрины Карандашкин.
– Свое поет, не наше, – вяло объяснил проконсул, отдавая редкой рыбе привычную дань.
– Удивительная, нечеловеческая музыка, – задумчиво проскрипел Исторический Великан.
Потоки магмы, обтекая Холм Славы, низвергались на Помпею. Сверху казалось, что все уже кончено, но все новые и новые толпы поднимались на Холм. Шли наши трудящиеся и отдыхающие, ловцы современного кайфа, сторонники максимального удовлетворения своих постоянно растущих нужд. Все были уверены, что идет прямая трансляция с участием Арабеллы, и потому никто не думал о гибели Помпеи, ибо телевидение вместе с правительством знают, что делают, а чудес на свете не бывает.
Так с этой верой в неверие мы все и заснули на Холме Славы. Блаженно и бесповоротно мы забывали каждый свое. В моем, например, засыпающем разуме забывались строфы из «Резонанса», горделивого моего труда, призванного завоевать умы человечества, и думалась мысль о суете сует, которая тут же и забывалась.
Никто не очнулся и с началом дождя. Потоки воды низверглись с милосердных небес и утихомирили вулкан. Мы спали в клубах горячего пара, а потом под все усиливающимися порывами чистого северного ветра. Ветер разгонял пар, остужал оседающую лаву, но мы все спали.
Наступил новый прохладный и ясный день, когда мы все проснулись. Тысячи легких и чистых существ сидели на Холме Славы и не помнили ничего. Вокруг нас простирался ландшафт, незнакомая и спокойная география. Мы все смотрели друг на друга – автор «Резонанса», и ручные тигры, кошки, собаки, и маляры, киношники, музыканты, и Арабелла, и грузины, и Светка-парикмахерша, и ее бригадирша, и отставной полковник, и полковник тайного сыска, юннат, секретарь горкома, Карандашкин и Ананаскин, проконсул и лесбиянки, и Исторический Великан, и все вчерашние троглодиты материализма – мы все смотрели друг на друга, не узнавая никого и каждого любя. Тысячи глаз озирались вокруг с надеждой уловить цель нашего пробуждения.
Наконец мы увидели на верхушке Холма малый язычок огня и рядом с ним горячий каравай хлеба, голову сыра и кувшин воды. Это был наш завтрак. Потом мы увидели узкую тропу, которая петляла меж скал и поднималась к перевалу. Это был наш путь. Еще один миг – и на крутом отроге вулкана появилась белоснежная длинношерстная коза. Это был наш поводырь. Вот так случилось в Помпее в тот год, в начале весны. Впоследствии во время раскопок ученые удивлялись, что в разрушенных зданиях не было обнаружено никаких следов человеческих тел. В одном лишь здании, чем-то напоминающем школу, в лаве была найдена извилистая пустота, говорящая, возможно, о том, что когда-то она была заполнена тельцем небольшой безобидной змеи. Это позволило археологам сделать предположение, что жители Помпеи держали в домах ручных травоядных змей, именуемых «желтопузиками».
1979 г.
