Я встал, накинул ночной халат и стал чистить зубы, не обращая никакого внимания на старуху, сгоравшую от нетерпения. Наконец, взбив подушки, я снова растянулся на них и небрежно спросил: «Ну, Каллаха, что нового в гареме?» Потому что, само собой, я не разрешал ей обсуждать другие вопросы. «Твои финикийцы!» — воскликнула она. Будто я не понимал с первой минуты ее появления, что речь пойдет именно о них.
— Твои финикийцы! Они такие же брат и сестра, как я и вот он! — И она коснулась плеча евнуха.
— С чего ты взяла?
— Если ты мне не веришь, пойдем со мной. Увидишь сам, в какие братские игры они играют!
Я тотчас вскочил. Вот оно что! Мутная тоска, снедавшая меня все последние недели, сменилась смертоносным гневом. Я накинул на плечи бурнус. Каллаха, не ожидавшая от меня такой вспышки ярости, в ужасе попятилась к двери.
— Идем, старая карга. Веди!
Дальнейшее разыгралось с невесомой стремительностью кошмара. Любовники застигнуты в объятиях друг друга, вызвана стража, юношу тащат в подземелье, Бильтина, прекрасная как никогда, в озарении счастья, которое теперь рухнуло, Бильтина в слезах и в наготе, прикрытой только длинными распущенными волосами, единственной ее одеждой, желанная, как никогда, заточена в темницу площадью шесть шагов на шесть, Каллаха исчезла, ибо она, стреляная птица, по опыту знает, что в такие минуты лучше не попадаться мне на глаза, а я оказался вдруг в жутком одиночестве среди ночи, такой же черной, как моя кожа и глубины моей души. Наверно, я бы заплакал, не знай я, как мало подходят слезы негру.
Были ли Бильтина и Галека братом и сестрой? Вряд ли. Я уже отмечал, что их физическое сходство, вначале не вызывавшее у меня сомнений, стало исчезать в моих глазах по мере того, как под тождеством расы все резче проступали индивидуальные черты. Что побудило их лгать, объяснить нетрудно: выдав своего любовника (или мужа) за брата, финикийка уберегала его от моей ревности, открывая перед ним возможность делить с ней милости, какими я ее осыпал. Из осторожности им следовало бы соблюдать особенную сдержанность в отношениях друг с другом. То, что они повели себя так дерзко, меня бесило — стало быть, зная, сколько шпионов их окружает, они готовы были бросить мне вызов! — но в то же время их легкомыслие, их смелость удивляли и даже трогали меня. Что касается родственных уз — не все ли мне равно, вправду или нет они брат и сестра. Фараоны Верхнего Египта, которые не так уж далеки от меня во времени и в пространстве, женились на своих сестрах, стремясь обеспечить потомкам чистоту крови. Для меня союз Бильтины и Галеки — это союз подобных. Белокурая и белокурый тянутся, льнут друг к другу, а чернокожего отбрасывают прочь в окружающий мрак. Вот единственное, что имеет для меня значение.
В последующие дни мне пришлось выдержать молчаливый или завуалированный нажим моего окружения, которое побуждало меня покончить с виновниками. Многого ли стоит в глазах царя жизнь двух впавших в немилость рабов? Но, несмотря на мой возраст, мне достало мудрости понять: для меня главное не совершить правосудие, ни даже отомстить, но залечить рану, меня терзающую. А стало быть, я должен действовать исходя из разумного эгоизма. Если я предам смерти, мучительной или мгновенной, одного из двух финикийцев — но которого? — или обоих сразу, утешит ли это мое горе? Вот единственный важный для меня вопрос, но никто из тех, кто вокруг меня испускает вопли ненависти, не способен на него ответить.
И снова, в который раз, самую мудрую поддержку оказал мне мой астролог Барка Май.
Я бродил по террасе, с угрюмым удовлетворением размышляя о том, что чернота моей души пуста, а чернота ночного неба переливается звездами, когда он явился ко мне, чтобы сообщить важную, по его словам, новость.
— Это будет нынче ночью, — уточнил он таинственно.
Я уже забыл о нашем предыдущем разговоре. Я не понял, что он имеет в виду.
— Комета, — напомнил он. — Волосатая звезда. На исходе нынешней ночи ее можно будет увидеть с этой террасы.
Звезда с золотыми волосами! Теперь я вспомнил, что Барка Май предсказал мне ее появление, когда Бильтина еще не вошла в мою жизнь. Славный Барка! Его необыкновенное ясновидение меня восхищало! Но главное — он вдруг придал жалкому обману, жертвой которого я стал, небесные масштабы. Конечно, меня предали. Но мое горе обладало царственным весом и размахом — отзвуки его отдавались даже в небесах! У меня отлегло от души. Флейта Сатаны могла умолкнуть.
— Что ж, — сказал я. — Будем вместе ждать ее появления.
Звезда заявила о себе едва заметным, похожим на слабые вспышки зарниц мерцаньем над холмами, окаймляющими горизонт с юга, — и первым заметил ее Барка, указавший мне на свеченье, которое я мог бы принять за сияние какой-нибудь планеты.
— Это она, — сказал он. — Она движется от истоков Нила к его устью.
— Но ведь Бильтина, — возразил я, — явилась с северных берегов Средиземноморья и пришла сюда через пустыню.
— При чем здесь Бильтина? — удивленно спросил Барка и при этом лукаво улыбнулся.
— Но разве ты не сказал, что у этой звезды белокурые волосы?
— Золотые. Я говорил о золотых волосах.
— Ну и что ж! Когда Бильтина распускала свои волосы и встряхивала ими и они рассыпались по плечам или по подушке, я, который до сих пор знал только черные, круглые и курчавые головы наших женщин, дотрагивался до ее волос, пересыпая их из одной руки в другую, и удивлялся тому, что тяга к желтому металлу, жажда приобрести его, преобразившись, может слиться с любовью к женщине. Так же, как и запах. Ты ведь знаешь пословицу, гласящую, что золото не пахнет. Она означает, что прибыль можно извлекать из самых нечистых источников, хотя бы из лупанариев и отхожих мест, — царская сокровищница от этого вовсе не станет зловонной. Очень удобная, но и опасная мудрость, потому что самые гнусные преступления как бы искупаются прибылью, какую из них можно извлечь. Не раз, высыпав из ларца к своим ногам золотые монеты, я набирал их полными горстями и подносил к носу. Ничего! Они не пахли. Руки и карманы, в которые их привели грязные сделки, предательства, убийства, не оставили на деньгах своего запаха. Зато золото волос Бильтины!.. Тебе знакомы маленькие душистые злаки, растущие в расселинах скал…
— Право же, господин мой Каспар, эта женщина слишком занимает твои мысли! Взгляни же сейчас на светловолосую комету. Она приближается, она пляшет на черном небе как лучезарная танцовщица. Может быть, это Бильтина. Но может быть, и кто-то другой, ведь на свете не одно светловолосое существо. Комета пришла с юга и направляет свой причудливый бег к северу. Поверь мне, следуй за ней. Собирайся в путь! Путешествие — лучшее лекарство от снедающей тебя болезни. Всякое путешествие — это череда неисцелимых расставаний, справедливо сказал поэт.[2] Езжай же, пройди лечение расставаньями, это пойдет тебе только на пользу. Лучезарная танцовщица встряхивала волосами над пальмовой рощей. Да, она делала мне знак следовать за ней. Что ж, я поеду. Бильтину и ее брата я поручу моему главному управителю, предупредив его, что, когда я вернусь, он жизнью своей ответит за их жизнь. Я спущусь по течению Нила к холодному морю, где ходят на кораблях мужчины и женщины с золотыми волосами. А Барка Май поедет со мной. В наказание и в награду!
* * *
Приготовления к отъезду взбодрили меня так, словно я прошел курс омоложения и физической тренировки. По словам поэта,[3] стоячая вода, неподвижная и безжизненная, неизбежно мутнеет и начинает горчить. Зато живая, звонкая вода остается чистой и прозрачной. Так и душа того, кто ведет оседлый образ жизни, подобна болоту, где загнивают вновь и вновь пережевываемые обиды. А из души путешественника бьет чистый родник свежих мыслей и нежданных деяний.
Не столько по необходимости, сколько ради удовольствия я сам надзирал за тем, как идут сборы нашего каравана, который должен был быть небольшим — не более пятидесяти верблюдов, — но участники его, как люди, так и животные, неутомимы, ибо путь наш был неопределенен и далек. Кстати, мне не хотелось брать с собой в дорогу моих приближенных и рабов, ничего им не объяснив. Поэтому я объявил им, что направляюсь с официальным визитом к одному из великих белых царей на восточном побережье, и почти наобум назвал имя Ирода, царя Иудеи, столица которой — город Иерусалим. Щепетильность моя была излишней. Меня слушали вполуха. Для всех этих кочевников, страдающих от обретенной оседлости, любое путешествие всегда самоцель и не нуждается в оправданиях. Куда мы держим путь, им было безразлично. По-моему, они уяснили только одно: мы едем далеко, а стало быть, надолго. Этого было за глаза довольно, чтобы привести их в восторг. Даже Барка Май, казалось, примирился с неизбежностью. В конце концов, несмотря на свой преклонный возраст и скептицизм, он не мог не рассчитывать на то, что путешествие подарит ему новые впечатления и обогатит его ученость.
