У Моше были проблемы, как и у всех нас. Временами он бывал довольно груб. Особенно в моменты усталости или испуга. Не будем слушать его ворчание. Простим ему, что он не замечает Папиной учтивости.
У Папы был собственный этикет, пусть и не королевский. В нем было что-то задушевное. Хоть мне и не нравится слово “задушевный”, но Папе оно было по душе. Так что я буду называть его задушевным. Я даже пойду дальше. В знак уважения к Папе и его нездешней интуиции я дам ему образ. Папа станет ангелом-благодетелем этого романа.
Папиной разговорчивости касательно князя Кропоткина было две причины. Это было первое представление, на котором Папа выступал в роли члена правления. Поэтому он был столь тонок. Правление впечатлилось папиной преданностью делу. К тому же он хотел быть добросердечным. Разговаривая с Моше о князе Кропоткине, он хотел польстить ему. Это была никакая не лекция. Он хотел показать, насколько очарован игрой Моше. Он хотел сделать комплимент.
Пока Моше изнывал, разговаривая с Папой, Нана потихоньку отошла. Неприятный Моше делал ее робкой. Она робела перед человеком, который впечатлил ее Папу. Но тут рядом возникла милая разговорчивая девушка по имени Анджали, которую заинтересовал зеленый бисерный браслет Наны. С правого уха Анджали свисал пластмассовый бриллиант. Нана сказала что браслет, ох, такой неудобный. Смотрится ничего себе, но так сдавил запястье. Она взглянула на Анджали, и Анджали улыбнулась в ответ. Нана сняла свои черные очечки, взявшись двумя пальцами за правую дужку.
Анджали — еще одна героиня нашего рассказа.
Нану особенно восхитил макияж на лице Анджали. Я опишу его. Скулы Анджали были покрыты розовыми румянами, нежно растушеванными до самого нижнего века. Глаза подведены дымчато-черным. Края глазных впадин она заштриховала тепло-коричневыми тенями, постепенно растворяющимися в цвете ее кожи.
Нане это понравилось. У Анджали был стиль.
Нана взяла бокал шампанского. Потом блинчик с красной икрой и сметаной. Потом еще один блинчик с мини-рогаликом мини-креветки сверху. А шаткий бокал она зажала между средним и безымянным пальцем.
— Хорошш имя, Анджли, — сказала она. — Мня звут Нана.
Может, мне следует объяснить, почему Нану звали Наной. Я понимаю, что ее имя звучит немного странно. Ее настоящее имя Нина. Но в детстве Нина не могла сказать “Нина”, и говорила “Нана”. Поэтому Нану звали Наной.
Они помолчали. Анджали порылась в карманах в поисках сигареты. Она нашла сигарету и зажала ее губами. Нана спросила:
— А в кких стаклях вы еще играли?
Это был просто разговор. Но, разговаривая, люди не всегда оказываются в равном положении. Никогда не знаешь, что получишь в ответ. Бывает, что на вопрос размером в обед Гаргантюа получаешь в ответ простое “да”. А иногда на простой вопрос, который вы задали просто чтобы поддержать разговор, вы получаете ответ величиной в обед Гаргантюа.
В ответ на вопрос Наны “А в кких стаклях вы еще играли?” Анджали изложила историю своей театральной карьеры. Итак, Анджали была актрисой. Но где начало всего? Кто скажет, с чего все начинается? Театр был только началом. Потом Анджали встретила, недавно встретила одну девушку, полячку, педагога по вокалу. Вернее, не девушку, а женщину. Банальная встреча с женщиной постарше. Со страстной женщиной, которая любила оперу, любила бельканто девятнадцатого века и предпочитала певиц актрисам. Анджали не хотела быть певицей. В театральном училище ей предлагали попробовать себя в вокале. Но она не решалась. Не решалась, пока не влюбилась. И вот вам грустная ирония судьбы — да, это грустная, очень грустная история, усмехнулась Анджали — она оказалась прекрасной певицей, просто волшебной певицей. На самом деле. У нее было идеальное меццо-сопрано. Ее голос звенел, как лунный колокольчик. Кто б мог подумать? Лунно-колокольчиковый голос. Но Зося — полячку звали Зося — любила только Беллини, итальянского композитора Беллини. А Беллини не интересовали меццо-сопрано. В его произведениях сольные партии всегда достаются сопрано. И Зося хотела романтическую соло-героиню. Она хотела услышать Анджали-сопрано, грудное, с ароматом мускуса. А Анджали, ну, та была влюблена в Зосю. Она упражнялась все время. Но у нее выходило только что-то среднее между сопрано и меццо-сопрано. Такое интермеццо, пошутила одинокая Анджали. И полячка ушла от нее к другой девушке. Вот так, сказала она. По крайней мере, голос для того, чтобы говорить, у нее остался. И вот к чему она пришла — опять актриса. Так что все отлично. Собственно, я все это говорю, засмеялась Анджали, только чтобы сказать, что не занята в театре последнее время. Сейчас в основном снимаюсь. Да. Честно говоря, в основном в рекламе. В рекламе, сказала она, больше платят. В этой пьесе она просто играла вместе с Моше, ну, просто. Вы с ним знакомы? О, он мой хороший друг. Мы с ним так давно знакомы. Вот, просто по дружбе.
Господи. Боже ж ты мой.
Как тяжело быть неразговорчивой.
А Нана была неразговорчива.
Возможно, вы удивитесь, что Нана не прерывала Анджали. Не зондировала ее вопросами. Когда симпатичная девушка по имени Анджали рассказывает вам о своей лесбийской любви, вопросы возникают сами собой. Я могу даже представить себе, что некоторые приняли бы рассказ Анджали за приглашение к расспросам.
Но Нана не любила расспрашивать. Она была замкнутой. Она была прекрасна и стеснительна.
Нана была неразговорчива.
Большинство некрасивых людей — а большинство людей некрасивы — считают, что красивые девушки надменны и властны. Мне кажется, что это не так. Красивые девушки гораздо чаще бывают стеснительны. Они неловки, боязливы, плохо одеты. Часто они удивляются, что их вообще считают красивыми.
Я думаю, что красивых девушек считают надменными, потому что люди думают, будто красивые девушки красивы все время. Это отличает их от некрасивых людей, которые красивы лишь изредка. Но красота тоже непостоянна. Ни одна красивая девушка не выглядит красивой двадцать четыре часа в сутки. Кроме того, красота приходит и уходит с возрастом. Одни красивы в четырнадцать, другие восхитительны в шестьдесят семь. Некоторые красивы только в четыре года, и это так трагично.
Нана была красива. Она была прекрасна.
Но насколько прекрасна она была на самом деле?
Нана не могла не быть красивой. Она даже пыталась стать некрасивой, но все равно оставалась красивой. Вот как красива она была. Нана носила длинные волосы, волосы покороче, воздушную челку, короткую круглую стрижку, короткую стрижку “торчком”, полубокс, подбритый затылок, волосы, собранные в пучок, “перышки”, и вот теперь короткую асимметричную челку. Однажды, поддавшись обаянию ретро, она даже ходила месяц с “марсельской волной”.
Она не умела не быть красивой.
В салоне “Кинофасон” на Эджвер-Хай-стрит парикмахеры бросали других клиентов, мокрых и несчастных, чтобы только дать Нане совет. Назовем этих парикмахеров, скажем, Анжело и Пауло. Нана околдовала их обоих. У Анжело были маленькие усики и масса черных кудрей. Это все ваша бледность, сказал он. Пауло считал, что дело в бледности и цвете волос. Они спросили, красит ли она волосы. Нана сказала “нет”. Они сказали, чтобы она никогда не красила волосы. Ее волосы удивительного, редкого оттенка. Необыкновенная смесь золота и платины.
У нее были прекрасные волосы. Высокая, стройная, бледная, светловолосая, большегрудая. Нана носила очки — два черных прямоугольничка — и все же была прекрасна.
Однако — и в этом было все дело — в детстве Нана была уродлива. В школе она была самой высокой в классе, долговязая, очкастая. Она была резка и неженственна. Это имело последствия. Все детство Нана считала себя уродиной. Все говорили, что она уродина. Поэтому ей перестали нравиться красивые люди. Вернее, она не считала красоту важным качеством. Она стала умной, она стала старательной, она стала тихой.
В четырнадцать лет девочка долговяза и неуклюжа. В двадцать пять она длиннонога и элегантна. Такова ирония судьбы. Такова психологическая проблема.
Теперь, когда она стала красивой, ее красоту захваливали. Нану смущали эти похвалы. Анжело и Пауло ее расстраивали. Похвалы казались ей нелепостью. Она ненавидела свою красоту. Красота давала Нане власть, и это выбивало ее из колеи. Но что она могла поделать? Людей не остановишь, если они нахваливают вашу красоту. И нельзя ответить, что ты считаешь красоту несущественной. Это прозвучит претенциозно. Это прозвучит лицемерием.
Вот отчего Нана стала неразговорчивой. Теперь, когда она была красива, это могло показаться высокомерием или эксцентричностью. Но это было не так.
Неловкая красота — вот как я могу описать Нану.
А Моше и Папа все болтали.
