В 1936 году обучение каллиграфии было отнесено к ведомству Академии искусств, где я преподавала. После реформы профессия пришла в упадок. Исчезли не только мастера – утратилась сама традиция, прервалась эстафета поколений. Тогда и возник вопрос о том, как сохранить творения каллиграфов для потомков.
Старый Селим после смерти стал заядлым шутником. Казалось, он слышит каждое мое слово. Во всяком случае, на мои занятия он явно приходил поразвлечься – должно быть, загробная жизнь не оправдала его ожиданий. Я никогда не противилась его присутствию, за исключением того утра, когда он учинил беспорядок в моей мастерской. После этого неприятного происшествия я перестала упоминать его имя, его труды и даже обстоятельства его смерти, столь характерные для той переходной эпохи.
Целью конкурса было открытие молодых талантов и демонстрация официальной поддержки каллиграфов со стороны турецких властей. Нас собралось около сотни, все из разных уголков страны: с Черного моря, из Анатолии и, конечно, из Стамбула. Почти все привезли с собой инструменты. Самые бедные явились с пустыми руками в надежде, что организаторы конкурса снабдят их хоть какими-то принадлежностями. Другие, напротив, демонстративно раскладывали на столах свои сокровища. Я достала инструменты Селима и золотистые чернила, которые трепетно хранила столько лет. Я старалась не выставлять их напоказ, чтобы не вызвать завистливых взглядов, и приготовилась к напряженному рабочему дню. Молодой человек, сидевший рядом, помог мне зафиксировать стол и представился. Звали его Некмеддин Окиай. Впоследствии он стал моим другом.
Ученики просят, чтобы я поподробнее рассказала о том, кто впоследствии должен был стать символом профессии. Стараясь не вдаваться в подробности, я вспоминаю о том, как мастерски он стрелял из лука, как великолепно выглядели его миниатюры на мраморной бумаге. Позднее Некмеддин стал имамом в Йени Джами, но в качестве теолога он известен мне меньше, я знаю его прежде всего как каллиграфа.
От этого конкурса зависело наше будущее. В аудитории царило напряжение. Нам раздали репродукции левхи.[17] Наша задача состояла в том, чтобы как можно точнее скопировать текст, воспроизвести рисунок бисмилла[18] и зеркально расположенный стих Корана, две половины которого должны были безупречно соответствовать друг другу. Писать следовало золотом по черному. Самые бедные получили от устроителей простенькую желтую краску, другие принесли с собой чернила из семейных запасов. Но только я владела последним дыханием Селима, превращенным в золотистый раствор, и вместе с драгоценными чернилами я унаследовала мастерство учителя, оставшееся непревзойденным и после его смерти.
В тот день его инструменты вернулись к жизни и, стремясь наверстать упущенное, заработали столь стремительно, что я едва за ними поспевала. На моих глазах словно разыгрывался импровизированный концерт: калам превратился во флейту, его подставка стала пюпитром, а лист бумаги – клавиром.
Они строго следовали указаниям Селима, следившего за каждым движением бывших своих подопечных, выделывавших эротические фигуры на плотных бумажных листах. Покойный повелитель наказывал им, что наслаждение не имеет ничего общего с содержанием текста, что слияние инструментов с бумагой не есть акт почтительной божественной неподвижности, а напротив, представляет собой не слишком пристойное переплетение букв. В порыве воодушевления инструменты расходились и вновь сходились, воспроизводя заданную схему, и на странице проступала копия столь точная, что сам Селим не сумел бы отличить ее от оригинала. Даже переливчатый блеск чернил не уступал подлинному, и, застыв на листе, буквы блаженно стонали, дыша золотистым раствором.
Было ли я соучастницей этого действа? У меня до сих пор нет в этом уверенности. Казалось, буквы, слетев с набожных ладоней Селима, приземлились меж моих пальцев, желая немедленно приняться за дело.
В конце дня конкурсанты убрали инструменты и разложили на столах свои работы для просушки. Строгие преподаватели наблюдали за происходящим. Они ходили по аудитории, пристально разглядывая наши творения, в надежде обнаружить среди них нечто совершенное, обсуждали самые сильные работы, спорили, кто из нас заслуживает пальмы первенства. Разговаривали они вполголоса, чтобы мы не слышали, и каждый из нас пребывал в напряженном ожидании. Я с нетерпением ждала официального оглашения результатов. Их должен был объявить Исмаил Хакки, директор медресе[19] каллиграфов.
Мои профессиональные амбиции и раньше вызывали у родственников удивление, а когда я решила участвовать в конкурсе, изумлению Сери вообще не было предела. Его упреки меня не задели, претензии мужа казались смехотворными на фоне великих волнений конкурсного дня. Сери обиделся, что его предостережения не возымели должного действия. Воспользовавшись случаем, он изложил мне все свои претензии: как супруг он чувствует себя отверженным, я все время так далека от него, избегаю его общества, закрываюсь в своей мастерской, ничего не замечая вокруг. Несимметрично висевшие усы Сери нервно подрагивали, и ничего доброго это не предвещало. Заодно муж сообщил, что правительство надумало улучшить медицинское обслуживание в отдаленных районах страны и недавно он заявил о своем желании участвовать в этой программе. Целители и кузнецы, рвавшие зубы по старинке, поглядывали на дантистов нового поколения с недоверием. Однако Сери как никто другой понимал, что Конья, житница Турецкой республики, остро нуждается во врачах, акушерах и дантистах, и в новом месте его уже ждал зубоврачебный кабинет.
Примерной супруге следовало разделить энтузиазм мужа, однако я почувствовала себя так, будто мне сообщили о смерти кого-то из близких. Ища одобрения, Сери протянул мне бумагу о своем назначении на официальном бланке Республики. С таким же видом Недим обычно подавал мне свои неумелые рисунки. Мне стоило невероятных усилий выдавить из себя поздравление. В эту минуту я была подобна обрушивающемуся зданию, чьи осколки шумным потоком катятся вниз, а Сери казался неприступной крепостью. В сравнении с его артиллерией моя была ничтожна, и бесконечные ряды букв отступали перед страшным известием: изгнание, вынужденная ссылка.
Сери догадался, что происходит у меня в душе. С притворным сочувствием он принялся превозносить культурное богатство региона. Конья – некогда перевалочный путь погонщиков и место паломничества – по его словам, являла собой настоящее святилище, изобилующее каллиграфическими шедеврами.
Нам предстояло жить в типовом городском доме, по соседству с медресе Каратая, в 1927 году ставшим музеем. Непримиримые враги Ататюрка, вертящиеся дервиши покинули эту местность, оставив после себя лишь пронзительные звуки ная[20] и виолы. Их призраки все еще кружились в ритуальном танце. Временами они материализовывались и плясали у всех на глазах, а затем постепенно растворялись в воздухе, исчезали в сухой анатолийской степи. Один из них нанес мне памятный визит. Воздев ладонь кверху, он принял небесную благодать и передал ее на землю. Я стояла словно завороженная и даже не заметила, как он исчез. Призрак будто начал таять, чудесным образом переместился в другой конец комнаты и улетел прочь. Мир дервишей приветствовал меня на новом месте. Тайно и персонально. К государственным назначенцам их приветствия не относились.
Сери устроил свой кабинет по соседству с городскими банями. В первый же день к новому дантисту выстроилась длинная извилистая очередь, доходившая до самого рынка. Впереди стояли старики, за ними – женщины и дети. Младшим совсем не нравилось стоять на месте, они затеяли игры, нарушая неподвижность очереди. Сери объявил, что всех обслужить не успеет, и очередь сократилась вдвое. В первый же день он принял более сорока пациентов. С каждым днем их приходило все больше, по мере того как разносилась молва о новом докторе. По вечерам муж пересказывал мне городские сплетни.
Сери поведал мне о том, как в 1901 году молния разрушила тонкий минарет медресе. Этот природный катаклизм верующие восприняли как божью кару. Они принялись, не жалея сил, трудиться в полях, и урожай в тот год выдался рекордный. Еще Сери стало известно, что слепец, рассказывавший истории о Сельджукидах[21] на городской площади, на самом деле был зрячим и что на самой окраине живет старик Баки, чей дом полон талисманов и амулетов. Целебными мазями из трав и животного жира Баки лечил жителей от всех болезней. Его снадобья избавляли от ломоты, судорог и вывихов. Баки был лекарем и ясновидящим. Он предсказывал будущее, читая по телу приплывших из Каспия рыб. Сери презирал этого псевдоврача, именовал его не иначе как колдуном. Когда в Шаббат[22] и на Хануку[23] Баки зажигал свечи, все соседи обращали взоры к небу и просили милости у святого благодетеля. В Рамадан[24] они постились целый месяц, а у Баки пост длился всего один день. Их удивляло, что каждую пятницу, по вечерам, он замолкал, не зажигал света, не разогревал еды, не принимал посетителей. Жители деревни порывались перенять этот славный обычай, но теолог из медресе не позволил им это сделать, обозвав безбожниками.
