– Сорок – пойдет? – поинтересовался Хью, доставая бумажник.
Я смутилась, сбитая с толку тем, что кто-то готов выложить такие деньги за целующихся гусей.
– Пятьдесят?
– О'кей, пятьдесят, – быстро отреагировала я, стараясь быть серьезной.
Тем же вечером он назначил мне свидание. Через четыре месяца мы поженились. Четыре года композиция с целующимися гусями простояла на тумбочке Хью, затем переехала на книжную полку в его кабинете. Пару лет назад я обнаружила ее у него на письменном столе, отвалившиеся кусочки были аккуратно склеены.
Однажды он признался, что заплатил эти деньги только ради того, чтобы я с ним встретилась, хотя правда заключалась в том, что ему на самом деле понравились целующиеся гуси, а то. что он дважды прогудел в гудок, действительно характеризовало какую-то другую сторону его натуры, которую почти никто не замечал. Люди всегда обращали внимание на его выдающийся интеллект, способность расчленять и анатомировать, но ему нравилось веселиться, и он часто подначивал меня на какие-нибудь совершенно неожиданные вещи: «Пойдем отметим День независимости Мексики или предпочтем бег в мешках?» И в субботу днем мы отправлялись на конкурс, участники которого прикручивали колеса к кроватям и пускались наперегонки через центр Атланты.
Кроме того, люди со стороны редко замечали, как глубоко и проникновенно он способен чувствовать. Он по-прежнему плакал всякий раз, когда пациент кончал жизнь самоубийством, и временами становился грустным при виде того, в какие темные, мучительные тупики люди загоняют сами себя.
Прошлой осенью, собирая вещи в стирку, я наткнулась на шкатулку в самом низу ящика для его нижнего белья. Наверное, не следовало этого делать, но я уселась на кровать и принялась исследовать содержимое шкатулки. В ней лежали все молочные зубы Да, маленькие и пожелтевшие, похожие на кукурузные зернышки, и несколько рисунков, которые она сделала на его рецептурных бланках. Там был знак отличия, который его отец получил за Пёрл-Харбор, карманные часы его деда, четыре пары запонок, которые я дарила ему к разным годовщинам. Я сняла резинку с небольшого бумажного свертка и обнаружила там свою помятую фотографию, отснятую во время нашего медового месяца в горах Блю-Ридж, на которой я позирую перед арендованным нами трейлером. Еще были открытки и любовные записки, которые я посылала ему долгие годы. Все это он сохранил.
Он первым признался, что любит меня, две недели спустя после нашей встречи, еще до того, как мы успели заняться любовью. Мы сидели в столовой недалеко от кампуса Эмори и завтракали в кабинке у окна. «Я почти ничего о тебе не знаю, но я люблю тебя», – сказал он и с тех пор неукоснительно держался данного обязательства. Даже теперь он редко когда отлучался надолго, не предупредив меня.
Вначале я испытывала к нему неудержимое, жадное влечение, пока не родилась Ди. Только тогда желание пошло на убыль, но мне удалось его приручить, как дикое животное в неволе, которое притворно потешает своих хозяев, зная, что за этим последует очередное лакомство. Все же весь азарт охоты куда-то улетучился.
Хью поставил передо мной тарелку с яичницей и сосисками.
– Давай налегай, – скомандовал он.
Мы ели, сидя рядом, окна по-прежнему были замутнены утренними сумерками. Дождь погромыхивал в водостоках, и мне показалось, что где-то вдалеке хлопнули ставни.
Я положила вилку и прислушалась.
– На острове, когда штормит, ставни у нас хлопают точно так же, – сказала я, чувствуя, как на глаза наворачиваются слезы.
Хью перестал жевать и посмотрел на меня.
– Мать накидывала на кухонный стол простыню, забиралась под него со мной и Майком и читала нам при свете фонарика. Снизу к столешнице она прикрепила распятие, и мы лежали на полу и глядели на него, пока она читала. Мы называли это «Штормовая палатка». Думали, что здесь ничего не страшно.
Хью обнял меня, а я прижалась щекой к его плечу – выверенное, автоматическое движение, такое же старое, как наш брак.
Мы сидели, тесно прижавшись друг к другу, яичница давно остыла, а странный стук все продолжал доноситься, и вдруг я почувствовала, как наши тела объединяются, и уже не могла провести границу между его плечом и своей щекой. Это было такое же ощущение, как в детстве, когда отец прикладывал своей палец к моему, сравнивая их по длине. Когда пальцы соприкасались, они как будто сливались в один.
Я отодвинулась, выпрямилась на табурете.
– Просто не верится, что она могла такое сделать, – сказала я. – Боже мой, Хью, думаешь, ее нужно положить на обследование?
– Я ничего не могу сказать, не поговорив с ней. Похоже на навязчивое состояние.
Я заметила, что Хью смотрит на мои колени. Тогда я обмотала палец салфеткой, будто чтобы остановить кровотечение, потом размотала, стыдясь своих мыслей.
– Почему палец? Почему именно палец?
– Тут не обязательно искать причину. Навязчивые идеи обычно иррациональны. – Он встал. – Слушай, а почему бы нам не поехать вместе? Как-нибудь раскидаю своих больных. Давай?
– Нет, – ответила я, пожалуй, слишком прочувствованно. – Она никогда не будет говорить с тобой об этом, сам знаешь. А ты должен заботиться о своих пациентах.
– Ладно, только я не хочу, чтобы ты взваливала все это на себя. – Он поцеловал меня в лоб. – Позвони Ди. Скажи, что уезжаешь.
После того как Хью отправился в офис, я упаковала чемодан, поставила его у двери, потом забралась наверх, в мастерскую, – удостовериться, что крыша снова не протекла.
Я зажгла лампу, и желтый свет разлился по моему рабочему столу – большому, дубовому, настоящему сокровищу, которое я откопала в комиссионном магазине. На столе были разбросаны части наполовину собранного, запылившегося экспозиционного ящика. Я перестала работать над ним в прошлом декабре, когда Ди приезжала домой на рождественские каникулы, а потом все как-то руки не доходили.
Я стала исследовать пол – нет ли где луж, когда зазвонил мобильник. Я услышала голос Ди:
– Ну-ка угадай.
– Что такое?
– Папа прислал мне денег, и я купила матросский бушлат.
Я представила, как она сидит, скрестив ноги, на кровати в спальне, длинные волосы рассыпались по плечам. Все говорили, что она похожа на Хью, особенно глаза.
– Бушлат, хм? Скажи пожалуйста, неужели ради него ты забросила свою куртку с «Харлей-Дэвидсоном»?
– Можно подумать, ты лучше. Уже забыла про свою красную замшевую куртку с ковбойской бахромой?
Я улыбнулась, почувствовав эту всегда исходившую от Ди непринужденность, хотя думала о матери.
– Слушай, милая, я как раз собиралась звонить тебе утром. Я сегодня уезжаю на остров повидать бабушку. Она прихворнула. – Подумав, что Ди может решить, будто бабушка при смерти, рассказала ей все как есть.
– Черт, вот дерьмо! – вырвалось у Ди.
– Ди! – возмутилась я, но она действительно поразила меня. – Такие слова тебя не красят.
– Знаю. И, могу поспорить, ты такого ни разу в жизни не говорила.
– Слушай, я не собираюсь читать тебе мораль, – вздохнула я.
Ди на мгновение замолчала.
– Ладно, считай, я ничего не говорила, но бабуля тоже выкинула фокус. Зачем она это сделала?
Проницательная во всех остальных случаях, Ди воспринимала свою бабушку как замечательную, впавшую в детство эксцентричную натуру. Я подумала, что это может раз и навсегда поколебать ее иллюзии.
– Понятия не имею, – ответила я. – Самой хотелось бы знать.
– Ты будешь за ней ухаживать, правда?
Я закрыла глаза и увидела мать в штормовой палатке, сразу после смерти отца. Была прекрасная солнечная погода.
– Постараюсь.
Закончив разговор, я села за стол и уставилась на осколки зеркала и кусочки яичной скорлупы, которыми обклеивала ящик, прежде чем забросила работу.
Однажды я выразилась, как Ди. В прошлом декабре, когда она была дома. Я принимала душ, а Хью, раздевшись, прокрался в ванную и обнял меня сзади, причем до смерти перепугал – настолько, что, дернувшись, я сбила стоявший на полочке шампунь.
– Черт, вот дерьмо! – выругалась я, что было на меня не похоже. Эти слова не из моего лексикона. Не знаю, кто больше удивился – я или Хью.
Хью рассмеялся:
– Вот и правда. Мне чертовски тебя хотелось.
Я ничего не ответила, даже не обернулась. Пальцы Хью легко касались моих сосков. Я услышала, как он тихонько урчит. Я хотела его оттолкнуть, но он успел войти в меня. Застыв, я стояла под струями воды и, должно быть, напоминала ствол дерева, медленно обращающегося в камень.
Через несколько минут дверца душа открылась и закрылась. Он ушел.
Несколько дней после произошедшего я пребывала в каком-то злобном настроении и честно, изо всех сил старалась избавиться от него. Несколько раз я забиралась в душ вместе с Хью, извиваясь в каких-то немыслимых йогических позах. Один раз от ручки душа у меня даже осталось на спине красное пятно – татуировка, замечательно напоминавшая раздавленную птицу.
