Она имела в виду вручение Хиршфельдеру государственной литературной премии Австрии, но подробнее говорить об этом не захотела, как и о прочих чудовищных мероприятиях, — так она выразилась — на которые его приглашали: юбилейные встречи бывших сограждан, после войны оставшихся в эмиграции, эти приглашения были подписаны бургомистром Вены, или поздравления с праздниками Пурим, Песах или Ханука, эти письма он со смешанным чувством вины и недовольства бросал в мусорную корзину, или ни к чему не обязывающие информационные листки еврейской общины, которые даже спустя полгода после его смерти доставляла почта.
— Наконец это превратилось в самый настоящий балаган, вопили все, как на ярмарке, — сказала она. — А он, между прочим, знать не знал, что это за штука — Пурим, и не праздновал ни Песах, ни Хануку.
Как видно, Хиршфельдер не желал жить по чьей-то указке, но все-таки мне показалось странным то, что я услышала затем: каждый год летом он ездил в Зальцкаммергут, всегда один, после каждой поездки потом чуть не весь год клялся и божился, что больше никогда в Австрию не поедет, что это слишком тяжело, да и нечего ему делать в тех краях, — разумеется, родина отца, ну и что? Однако каждую весну, вскоре после Пасхи, он начинал как-то странно беспокоиться, — рассказывала Маргарет, — клятвенные заверения звучали все более вымученно, а в один из первых по-настоящему теплых дней он выкладывал: в последний, но уж в самый распоследний раз, он все-таки, пожалуй, не прочь съездить туда, что она на это скажет? На самом деле у него все уже было подготовлено, в библиотеке он, оказывается, тоже договорился, так что через неделю-другую Маргарет провожала его в Гарвич, где он садился на паром. В Гарвиче перед войной он сошел на берег с десятью марками в кармане, и, наверное, по этой-то причине неряшка, как она его ласково дразнила, обычно вовсе не заботившийся о своем внешнем виде, по случаю поездки наряжался сущим франтом, вот тут ему непременно был нужен костюм из лучшего сукна, который на континенте с первого взгляда признали бы английским, и элегантен он был до неузнаваемости; мне трудно представить себе элегантного Хиршфельдера, глядя на фотографию, где он, без пяти минут эмигрант, снят перед зданием вокзала, молодой парень, с широко поставленными глазами, которые из-за игры света и тени кажутся лишенными ресниц.
— В своих поездках он, вероятно, называл себя мистером Смитом, — сказала Маргарет. — Эту фамилию он взял в годы войны, чтобы скрыть свое происхождение.
Она рассказала, что впоследствии он отказался от этой фамилии и брал ее только на время поездок на родину, и я принялась ломать себе голову — какой в этом смысл? А тут еще Маргарет добавила, что я должна понять ее правильно:
— Для меня он всегда был тем, кем был.
Ну, явно начиналась какая-то мистика. Я попросила объяснить.
— Когда мы познакомились, он назвался своей настоящей фамилией, — пояснила Маргарет. — Понятно, что в те времена она была точно клеймо.
Она подчеркнула это обстоятельство так, словно речь шла о чужом человеке; это впечатление еще усилилось, когда она привела несколько совершенно незначительных деталей, которые не были связаны с самим Хиршфельдером и вполне могли относиться к любому туристу, — поэтому стало казаться, будто на месте Хиршфельдера мог оказаться любой другой, малость потасканный, пожалуй, чудаковатый старикан, прикативший на курорт. Маргарет не позволила себе никаких резких оценок — наверное, Хиршфельдер, со свойственной ему спокойной манерой говорить о своем еврействе, приучил ее к такому тону; я слушала, а она рассказывала об открытках, которые он присылал из Австрии: всегда одни и те же виды — солнечные закаты, озера, особо любимые им снимки старинных колесных пароходов, и на всех открытках — несколько неизменных слов о том, что он жив и здоров, нацарапанных по нижнему краю — частокол букв, торчащих в разные стороны, будто из какого-то непонятного упрямства. Мне не хватало зримых образов, я не могла представить себе, как он проводил время в Австрии, тем более если он действительно во всех своих поездках не завязал ни одного знакомства, а Маргарет уверяла, что так оно и было, и сегодня я начинаю сомневаться, — не слишком ли я увлекаюсь фантазиями, когда, вспоминая еще одну фотографию Хиршфельдера, которую увидела у Маргарет дома, за неимением лучшего считаю, что эта карточка, собственно, отражает все достаточно полно: Хиршфельдер сфотографирован на террасе отеля, он сидит, положив ногу на ногу, в плетеном кресле, плечи расправлены, — настоящий джентльмен, не придирешься, в белом полотняном костюме, в туфлях из светлой и темной кожи, при шляпе, с виду — позер, и от людей за соседними столиками, тяжеловесов с телесами как у борцов со стажем, его отделяет пропасть.
На этом снимке он как раз напомнил мне посетителей той выставки, — казалось, от него веет таким же холодком, и, глядя на него, я сразу, хотя ничего еще не знала достоверно, усомнилась в словах Маргарет, будто, в отличие от многих эмигрантов, он не прожил всю жизнь как вечный беглец, а напротив, сразу после войны принял бесповоротное решение: остаться на острове, то есть в Англии, раз навсегда пристать в тихой гавани.
— Может показаться парадоксальным, но лишь благодаря такому решению он вернул себе свободу передвижения, — сказала она. — Ведь только оставшись, он снова получил возможность куда-то уезжать.
Мы ушли с выставки, ускользнули из сферы влияния атташе по культуре, который, когда мы уходили, все еще курсировал по залу в сопровождении двух секретарш, с таким видом, будто опасался вступить в разговор с участниками выставки, а они, точно собаки в ожидании подачки, провожали глазами каждое его движение; мы завернули в бар «Гайд-парк-отеля», и Маргарет под изумленным взглядом бармена, которого наше появление шокировало, — он, видно, не знал, то ли налить нам, то ли указать на дверь, — стала расспрашивать о моей жизни, и, помню, я сама удивлялась своим ответам, особенно тому, что рассказывала не столько о себе, сколько о Максе, причем сто раз, наверное, назвала его «моим мужем», хотя он давно уже им не был, а я, кстати, и раньше, когда мы еще были женаты, не имела привычки так его титуловать. О выставке Маргарет не проронила больше ни слова, я также воздержалась от дальнейших расспросов, словно эта тема вдруг стала табу, зато просто жизненно важным оказалось обсуждение других событий: где-то недавно выбросился на берег кит, известный манекенщик отпраздновал свое бракосочетание с кривоногим жокеем, никому на свете не разобраться в капризах погоды, — о чем только Маргарет не заводила речь, меж тем как два дядечки, с виду предприниматели, устроившиеся за стойкой рядом с нами, примолкли и слушали разинув рот, точно решалась их судьба. Из-за них мы пробыли в баре всего-ничего, около часа, и когда собрались уходить, Маргарет взяла с меня слово, что мы с ней встретимся еще, но только в другом месте, где обстановка не будет столь ужасающе респектабельной; через несколько дней вместе с большой группой туристов мы с Маргарет сидели в кафе, перед огромным во всю стену окном, и смотрели на отряд кавалеристов в зеленой военной форме, которые скакали среди призрачной зелени парка, и медлительное вялое подпрыгивание всадников в седлах было полнейшим сюром, и поднимавшийся от лошадей пар, и то, как они, опустив головы, рысили по песку, — я не понимала, зачем Маргарет решила мне их показать, но, помню, уставилась на кавалеристов, точно ожидая всадников Апокалипсиса, их внезапного появления из пустоты, призрачных всадников, которые поскачут по земле, сожженной за долгие недели засухи, и ринутся прямо на нас.
Маргарет позвонила наутро после нашей встречи в Австрийском Институте и предложила увидеться; сначала я заколебалась, однако этот звонок положил начало целой серии наших договоренностей о встречах, я так и не знаю наверняка — может быть, Маргарет нарочно устроила мне что-то вроде подготовки к тому, что она в конце концов открыла мне у себя дома: Хиршфельдер более полувека назад, возможно, совершил убийство… На самом деле я иногда думаю, что никаких фактов на этот счет нет, а задавшись вопросом, почему Маргарет пришло в голову посвятить в эту историю именно меня, ответа не нахожу, и наши прогулки по Лондону вспоминаю как совершенно безмятежное время, да, скорей всего, так оно и было, я снова слышу как наяву ее голос: «Деточка! Ну что вы, деточка…» — и вспоминаю, как мы сидели утром в кафе на Слоун-сквер и придумывали, куда бы пойти сегодня, или заканчивали день у «Бэйли» на Глостер-роуд, но во время этих встреч разговор никогда не заходил о Хиршфельдере, будто вовсе не он стал поводом для нашего знакомства. Теперь он был словно ни при чем, а мы с Маргарет ездили в Ричмонд, сидели на берегу Темзы, провожали глазами лодки и прогулочные кораблики, и если я, перебирая в памяти наши встречи, все-таки нахожу ниточку, ведущую к Хиршфельдеру, то в первую очередь — в тех курьезных предметах, которые она мне показывала во время наших походов по музеям Южного Кенсингтона, — диковинные приспособления для рожениц, разукрашенные инкрустациями с изображениями святых: кающиеся грешницы не одного поколения разрешались на них от бремени, стоя в позе регента церковного хора, а то — устрашающие акушерские щипцы прошлого века, ни дать ни взять — щупальца гигантского железного осьминога, смирительные рубашки из джута и кожи с решеткой-намордником, или тяжеленные чугунные клетки, насквозь проеденные ржавчиной, их в бедственные для анатомии времена водружали на деревянные гробы, чтобы уберечь покойников от гробокопателей и энтузиастов оживления трупов, — в общем, всевозможные реликты истории медицины, тогда они оставили меня равнодушной, а вот сегодня, припоминая, я вижу в них некую молчаливую угрозу Маргарет, пророчество, настойчивый намек, в то время мной не осознанный.
