В какой-то момент в пределах этих двух недель встает вопрос о деньгах. Необходимо решить некоторые практические вопросы, например как они будут платить за себя в пути. Райнер говорит, что у него есть канадские доллары, которые он хочет истратить, поэтому лучше всего, если за деньги будет отвечать он.
— Но как насчет меня? — спрашиваю я.
— Ты можешь потом мне вернуть свою часть.
— Значит, мне нужно записывать свои расходы?
Райнер кивает и пожимает плечами — деньги пустяк, это не важно.
И вот все готово. Он ловит себя на том, что, прощаясь со знакомыми, испытывает неловкость, как если бы не собирался возвращаться назад. В каждом отъезде глубоко внутри, крохотный, как черное семечко, таится страх смерти.
Они отправляются в город на поезде. На автовокзале садятся в автобус и едут всю ночь. Спать неудобно, и они, трясясь в автобусе без сна, наблюдают металлически-серый ландшафт, проплывающий мимо. На рассвете воскресенья прибывают в Блумфонтейн и идут по пустынным улицам, пока не находят стоянку, где можно сесть в такси-маршрутку, следующую до границы Лесото. Им приходится ждать несколько часов, пока маршрутка не заполнится. Райнер сидит на заднем сиденье с рюкзаком на коленях, положив на него голову и заткнув уши берушами.
Я, побродив вокруг, возвращаюсь в машину, потом снова выхожу погулять. Огромная часть путешествий состоит в пустом ожидании, которое раздражает путешественника и вгоняет в депрессию. Память возвращает в другие места, где тоже приходилось ждать, — залы отлета в аэропортах, автовокзалы, пустынные, палимые солнцем обочины дорог. Все эти места окрашены одним и тем же чувством уныния и отличаются друг от друга лишь немногими мелкими деталями. Бумажный пакет, надуваемый ветром. Отпечаток грязной подошвы на кафельном полу. Спонтанные вспышки флюоресцентной лампы. От нынешнего места в памяти останется растрескавшаяся кирпичная стена, все больше и больше раскаляемая солнцем.
Когда они отъезжают, на дворе уже полдень. Поездка недолгая, чуть больше часа, они едут по плоской равнине сельскохозяйственных угодий, по обе стороны от дороги разбегаются грунтовки. В переполненной маршрутке они являются объектом молчаливого любопытства. Райнер явно страдает от вынужденной близости стольких людей, у него такой вид, словно он старается не дышать.
На конечной остановке они вливаются в очередь, скопившуюся перед таможенным контролем. Униформы, темные очки, заграждения и бесцветные помещения — непременные атрибуты любого пересечения границы. Они минуют контроль, потом по длинному мосту переходят через реку, и там, на другой стороне, им снова ставят печати. Они преодолели линию на карте и очутились в другой стране, где потенциальные возможности судьбы иные, нежели оставленные позади.
Куда они отправятся отсюда и что будут делать, неизвестно. Он представлял себе, что они просто выйдут и перед ними будет разворачиваться дорога, но вместо этого расползшийся приграничный город Масеру, грязная главная улица с отелями и казино, толпы праздношатающихся на тротуарах и день уже клонится к концу. Посовещавшись, они решают снять комнату на ночь. С завтрашнего дня никаких комнат. Все здешние отели стоят друг друга, они поселяются в первом же по левой стороне, им дают номер, расположенный высоко над улицей.
Чтобы убить время, они отправляются на прогулку по городу. Бродят взад-вперед по главной улице, глазеют на витрины, заходят в супермаркет, покупают какую-то еду. Оба испытывают волнение, отчасти вызванное страхом, они повязаны ситуацией, исход которой неясен. В этом смысле путешествие и любовь имеют много общего. Он не любит Райнера, однако в их отношениях есть нечто от темной страсти.
Вернувшись к отелю, они обходят его крутом. По ступенькам за домом спускаются в сад. В углу стоит деревянный сарай. Табличка на двери гласит, что это сауна. Внутри их встречает женщина лет пятидесяти, в ее глазах затаились усталость и безнадежность, но она возбужденно демонстрирует свою радость при их появлении.
— Входите, входите, попарьтесь в сауне. Сауна едва теплая, никакого пара, стены в одну доску.
— Нет-нет, мы просто смотрим, может быть, позднее.
— Нет, заходите сейчас, у меня кое-что есть для вас.
Она чуть ли не хватает нас за руки.
Выйдя наружу, он говорит Райнеру, что она предлагала себя.
Райнер ничего не отвечает, тем не менее что-то в выражении его лица можно счесть за ответ. В течение всего ужина в столовой и потом наверху, в их номере, он молчит. Еще рано, остаток вечера тянется бессмысленно.
— Я, наверное, выйду, — говорит Райнер.
— Куда?
— Может быть, попарюсь в сауне.
Райнер выходит, а он долго стоит у окна в раздумье. Городские огни простираются во все стороны, однако за ними кромешная тьма. Он ожидает, что Райнер вернется, но тот не возвращается и не возвращается, и в конце концов он ложится спать.
Когда он просыпается, уже утро, Райнер лежит на другой кровати. Легкое покрывало съехало, на Райнере ничего нет. Немец всегда деликатен и щепетилен в отношении своей наготы, и такую небрежность можно счесть своего рода посланием. Длинная загорелая спина сужается к тому месту, где разделяются ягодицы и где на более бледной коже вьется освобожденный от гнета пушок. Райнер поворачивается, и, прежде чем вялой от сна рукой он натягивает на себя покрывало, на миг мелькает восставшая плоть. Я поднимаюсь в смятении от желания и отвращения.
— Неужели ты сделал это?
— Да, — говорит он.
— Ты переспал с той женщиной?
— Да. — Он снова улыбается едва заметной презрительной улыбкой, уже сидя на краю кровати с полотенцем вокруг бедер. Какая-то часть Райнера балансирует на вершине скалистого утеса, глядя сверху на нравственное смятение долины.
— В Канаде… я начал спать с проститутками.
— Зачем?
— Я был очень напряжен. Секс помогает мне снять напряжение.
Он больше не спрашивает, он смущен, что делает его слабым, а поэтому он кивает и меняет тему, но не может прогнать из памяти морщинистое, изнуренное лицо женщины в сауне и то, как она хватала их за руки.
Они одеваются, собирают вещи и уходят. Только теперь они по-настоящему отправляются в путь, все предыдущее было лишь подготовкой. Они шагают с рюкзаками за спиной, высота и характер окружающих зданий меняются, но город все тянется и тянется. Они держат путь к высокой горной гряде на востоке, однако проходят часы, а они, похоже, к ней ничуть не приблизились. Им начинает казаться, что вторую ночь они проведут тоже в городе.
Потом они оказываются на длинном, взбегающем вверх проселке, и жестяные крыши и палисадники постепенно остаются позади. Они начинают карабкаться по склону, коричневые скалы которого поросли кустарником. Добравшись до вершины, останавливаются, чтобы бросить последний взгляд на булькающий миазматический котел, из которого вышли, затем продолжают свой путь. За первым открывается второй горный кряж, и теперь они действительно оказываются совсем в другом месте.
Горы следуют одна за другой, словно волна за волной поглощая мир прямых углов и жестких линий, изгибы и диаграммы, которые свет и тени рисуют разными красками — от коричневых до синих, почти сливающихся с небом. День идет к концу. По-прежнему жарко. Очертания предметов на обочине, дерева, сломанного плуга оплавляются и тускнеют в струящемся испарениями воздухе. Сначала ландшафт пуст и нетронут, но за очередным хребтом начинают появляться поля, где крохотные человеческие фигурки занимаются изнурительным трудом, а вдали виднеются сараюшки или домики.
Они останавливаются, найдя клочок тени, и отдыхают. Ему не верится, быть может, обоим им не верится, что они здесь, что вскользь брошенная фраза в письме, отправленном несколько месяцев назад, воплотилась в действительность.
Они идут и идут, мерным шагом, впечатывая в землю одну, потом другую ногу.
Вся деятельность природы, скрытая в обширных складках земли, каким-то образом сводится к динамике этого движения, вот так на протяжении времен вся поверхность мира и была втоптана в землю. Рюкзак тяжелый, ремни врезаются в плечи и бедра, ботинки натирают пальцы и пятки, во рту пересохло, бессвязные смутные мысли вертятся вокруг силы воли и побуждения идти вперед. Будь он один, дальше бы не пошел. Будь он один, сел бы и больше не сдвинулся с места, да и вообще бы никогда здесь не оказался, но он здесь, и этот факт сам по себе делает его подчиненным по отношению к другому, который тянет его за собой по следу, словно он привязан к нему тонкими нитями власти.
Они не разговаривают. Если разговоры возникают, то касаются практических вещей: где мы будем спать, не отдохнуть ли? Все остальное время они идут, иногда рядом, иногда врозь, но всегда каждый сам по себе. Странно, что вся эта ширь, не имеющая никаких искусственных ограничений, простирающаяся до горизонта, так безоговорочно отбрасывает человека внутрь себя самого, но это так. Я не помню, чтобы когда-либо был так же напряженно сосредоточен в себе, как на этой пыльной дороге, где был напрочь лишен обычных эмоций, свободен от всех стремлений и желаний, связывающих с миром. Может быть, поэтому Райнер вечером сказал:
