Тогда я вскарабкался на ту паршивую горку и плюнул в спину истукану с его назиданиями, а потом еще тысячу раз плевал.
А теперь брал иную высоту, тяжелей, потому что сердце стало пусто. Но все равно я боролся за то же самое - за себя.
17.
Я должен был напрямик добраться до моря. На это я отвел полчаса.
Первые двадцать метров я карабкался бодро, уже полсклона позади, и тут почувствовал знакомый холодок в спине, он сползал к ногам, накапливался ледяным грузом в коленях. А снизу, навстречу ему огонь, сейчас они схлестнутся... Боль я вынесу, только бы ноги не отказались сгибаться!..
Осталось уже немного... Я жив, первый подъем позади. А вниз как-нибудь, как-нибудь... И я полетел вниз, пока в грудину с размаху не уперся толстый сосновый корень, торчащий из песка костлявым пальцем. Остановил на миг, выдрал кусок кожи и разорвал рубашку на груди. Но я уже поднимался на следующую дюну.
Их оказалось четыре с половиной, и последняя, совсем невысокая, далась мне трудней всех. В горле захлопнулся клапан, чуть приподнимется, впустит каплю воздуха и снова намертво, прочно, вплотную, впритык... Я вдыхал и выдыхал с огромным трудом, а про ноги говорить нечего - меня нес страх, а не ноги. Я их не чувствовал до колен, что-то с ними делала, как-то управлялась та нерассуждающая сила, которая держала меня и не позволяла сдаться. Что боль... тут я понял, что сильней боли.
Бесчувствие и бессилие, они страшней. Не останавливайся! А если сдамся, сяду, лягу, останусь?.. Разговоры, я не умел сдаваться. Я мог упасть, потерять сознание, разум, но не "лапки вверх".. Меня с детства вытолкнули из той жизни, где жалеют себя и сдаются. Я не стал от этого лучше, наоборот, но это моя история, другой у меня нет. Что толку жаловаться на жизнь - ее не с чем сравнивать.
И тут я с размаху чуть не слетел с высокого обрыва, внизу плескалась, булькала морская вода. Берег здесь плоский, низкий, и только в двух-трех местах вот такие каменистые обрывы метров двадцать высотой. Я не сел свалился на мелкие острые камешки. И боль догнала меня. Такой никогда не было, только однажды. Я только начал выходить на люди, учился скрывать свое увечие...
Я переходил дорогу перед старухой. Вполне мог бы успеть, если б одна нога не помешала другой. Дрянь заверещала и палкой вытянула по левой голени. Она угодила по острому краю кости, выступающему вперед. Я забыл сказать, перед костью было мясо, а на мясе ничего. Если бы она била по здоровым ногам... я бы вздрогнул от боли, отделался синяком и постарался забыть о неприятности без унижения и страха. Но она попала в самое больное место, где кожа никогда не заживала. Я задохнулся, сердце остановилось. И все-таки, животный инстинкт! - метнулся в сторону, исчез в открытой калитке. Там никого - деревянный домик, трава перед крыльцом, тишина... И я спасся, глубоко дыша, постепенно пришел в себя, а ногу сперва трогать боялся, не смотрел. Потом осторожно подтянул брючину и увидел сине-черную опухоль с багровыми разводами.
Через несколько дней шишка лопнула, начала гноится, а недели через три выплыл на поверхность желтоватый осколок около сантиметра длиной. На этом месте возникла язва, потом багровая вмятина, она многократно открывалась. С тех пор я обходил старух стороной.
18.
Наконец, слегка отпустило. Я смыл кровь с рубашки, отчистился от песка и побежал к бензоколонке. Это я думал, что бегу. Я падал с ноги на ногу, и каждый раз удивлялся, что подставка выдерживает. Полтора километра по щебню, гравию... я думал, что будет легче. Наверное, я устал от дюн.
Когда за поворотом увидел огни, то даже облегчения испытать не мог, еле дышал и плелся. У меня крепкое сердце, и голова была ясной: другого пути нет, только вперед. У бензоколонки обнаружил военную машину.
Водитель сержант, молодой парень, вез какие-то ящики в свою часть под Ленинградом. Он подмигнул мне - " залезай, студент... успеем, догоним...". Он прогулял сутки у родственников в пригороде Таллинна и теперь спешил на службу, не мог опоздать. К счастью было темно, и он еще повозился с мотором, так что я успел втащить себя в кабину и немного привести в порядок. Наши пути сошлись, желания совпали, к тому же он, как многие русские люди, зажегся азартом сделать почти невозможное.
Причем ни за что, и при этом проявляя незаурядное мужество и находчивость, достойные лучших целей. Он нравился мне, но я не мог рассказать о себе в ответ на его байки. Скоро дорога потребовала внимания, и он надолго оставил меня в покое. Пространство сгущалось, ветер свистел, мы мчались Мой поезд пыхтел уже четыре часа, до Нарвы ему оставалось два. Мы рвались вперед по пустынному шоссе, мощный грузовик разогнался и все набавлял, набавлял...
19.
Под Нарвой мы почти догнали состав, но он показал нам хвост и уполз в туннель. Далее дорога отходила от полотна, мы помчались по ней. Ничто еще не потеряно, стучало у меня в виске... Нам повезло, задержался встречный, и в двадцати километрах от Ленинграда мы догнали цель.
Паровоз тихо посапывал, окна темны, пассажиры спали.
- Ну, парень, благодари бога, что ли... нет, меня, - сказал водитель, яростно тормозя у самой насыпи , - сыпь наверх, смотри, дверь открыта.
Он хлопнул меня по плечу, и больше я его никогда не видел.
Я пополз наверх, хватаясь пальцами за жесткую траву, сбивая гравий.
Подъем всегда тяжел для меня, но тут ногам помогали руки, и скоро я ухватился за пахнущую железом ступеньку. Пальцы сами втянули меня наверх, у меня неплохие руки, компенсация за жалкое подобие ног?.. Проехавшись животом по всем трем ступенькам, я втянулся в тамбур, лег на ребристую холодную поверхность, и это прикосновение показалась мне счастьем. Я исчезну и постараюсь все забыть, начать сначала..
В этот момент поезд чихнул несколько раз и дернулся. Мимо промчался, обдавая ветром, встречный, с воем, визгом, искрами. Я встал на колени, медленно, по стеночке вскарабкался, взгромоздился на свои ноги, которые затаились и молчали, и двинулся по длинному коридору вдоль узких купейных дверей. Силы вытекли из меня с кровью, болью и потом. Я начал понимать, как дорого мне обойдется это бегство - подставки не простят. О другой стороне этой истории, унизительной и жалкой, думать не хотел.
За этим вагоном был такой же, второй от конца, дальше плацкартный, мой.
Вошел и окунулся в душную темноту, храп, где-то в конце два сонных голоса спорили, но это далеко. Я нашел свое место на верхней полке, там лежал мой чемоданчик, как будто ничего не произошло. Молча ждал меня, и я обрадовался ему как никогда. Он не был для меня вещью, а существом, которое не предало. Но забраться туда, к нему я уже не мог. К счастью пассажир с нижней полки ушел и место у окна пустовало. Я устроился в углу, накрыл голову пиджаком и замер. Меня колотило, ноги и руки ледяные, несмотря на бешеную гонку, и при этом истекал потом. И, представьте, тут же заснул. Очнулся, в плечо толкает проводник - "билет нужен?"
"Нужен, нужен..." У него был заспанный вид, я понял, что он не заметил моего отсутствия.
Теперь я затерялся в пространстве. Я выдержу, затерянность, оторванность от всего соответствуют моему устройству. Я был молод и старался верить в это. Не знал еще своих пределов, победа над ногами внушила мне уверенность. Я догадывался, что взял на себя много, много... Но разве я выбирал свою ношу?.. Разве я так хотел?.. Кто-то другой дернул колесо, покатился шарик... получайте ноги, других не осталось... Я хотел как все!.. Кто посмел мне всучить этот билет?..
Проводник ушел, я сказал себе:
Ну, что, муравей, муравьишка, попробуем выжить, и жить?..
1.
Муравей не случайное имя, так меня называл человек, у которого я жил, когда учился. Хуго. Потом, когда я начал писать, то сочинил два рассказа, в которых жил Хуго. В одном он прозектор в анатомичке, бывший эстонский крестьянин, верный друг и помощник профессора, во втором - вахтер в общежитии, журналист, я показываю ему свои писания. И то и другое правда Хуго был и прозектором, и вахтером, и журналистом. И неправда, потому что он был профессиональным алкоголиком, владельцем небольшого домика на бесконечной улице деревянного городка, в котором я учился. Небо там лежит на земле и не просыпается, так я чувствовал, когда после лекций волочил ноги домой, на окраину, где городок рассыпался, уходил в поля, а из окна таращился на меня тусклый зимний горизонт. Однажды, возвращаясь домой, я наткнулся на тело человека, лежавшего поперек моего пути. Стояли небывалые морозы, и не стояли они, а летели и кружились, обжигая лицо, - ветер в этих краях гнилой, сырой.
Тело, пролежав до утра, наверняка бы превратилось в стеклянную болванку, звенящую от удара. Хуго еще шевелился, и я потащил его к домику, у которого он лежал. Я знал его, и где он живет, потому что он, действительно, дежурил тогда в студенческом общежитии, куда я частенько заходил. Я не раз разговаривал с ним. Он свободно знал английский и преподавал студентам, у которых водились деньги. Я завидовал ему - живет в своем доме и работать ему не надо, берет плату с жильцов, а уроки ему в удовольствие. Он дежурил, потому что хотел быть на людях, он не умел поддерживать свою жизнь, есть, спать вовремя, это был конченный человек.
