В Нью-Йорке я посмотрел «Скандал» и «Уик-энд в деревне», в Вашингтоне меня ждали «История кассира» и «Всё или ничего». В турагентстве на Дюпонт-Сёркл я зарезервировал билеты на дальнейшие маршруты (поездом «Амтрак» до Калифорнии, теплоходом «Куин Элизабет-2» в Европу), однако утром следующего дня, в припадке слепой отваги, я отменил заказ и решил лететь самолетом. Это было чистейшей воды безумием, но после такого многообещающего старта обидно было даром терять время. Что ж, мне предстояло уговорить себя сделать то, что я поклялся никогда не делать. Главное, не сбавлять шаг, так что если проблему можно решить на уровне фармакологии, я был готов наглотаться убойных пилюль. Сотрудница из Американского киноинститута дала мне адрес врача. Я посчитал, что мой визит займет не больше десяти минут. Я скажу, зачем мне нужны пилюли, он выпишет рецепт – и все дела. В конце концов, это обычная история, многие боятся летать, и ни к чему рассказывать про Хелен и мальчиков, выворачивать свою душу наизнанку. Все, чего я хотел, это чтобы моя центральная нервная система отключилась на несколько часов, а поскольку просто купить в аптеке нужную для этого штуковину нельзя, от врача требовалась простая вещь – дать мне бумажку со своей подписью. Но доктор Сингх оказался человеком дотошным, он измерил мое давление, он прослушал мое сердце, а попутно задал мне столько вопросов, что я проторчал у него сорок пять минут. Он был слишком умен, чтобы не копнуть поглубже, и мало-помалу вытянул из меня всю правду.
Все мы, мистер Зиммер, умрем, сказал он. Почему вы считаете, что это должно с вами случиться в самолете? Если вы верите статистике, у вас гораздо больше шансов умереть у себя дома.
Я не сказал, что боюсь умереть, возразил я. Я сказал, что боюсь летать. Это не одно и то же.
Но если речь не идет об аварии, откуда взяться страху?
А оттуда, что я себе не доверяю. Я боюсь потерять над собой контроль и не хочу оказаться в роли клоуна.
Я не уверен, что правильно вас понял.
Я представляю, как сажусь в самолет, как иду к своему креслу – и вдруг ломаюсь.
Ломаетесь? В каком смысле? Ломаетесь душевно?
Да, у меня происходит нервный срыв на глазах у четырехсот посторонних людей. Я теряю разум. Мной овладевает безумие.
И что вы делаете в своем воображении?
По-разному бывает. Иногда кричу. Иногда бью людей в лицо. Иногда врываюсь в кабину и начинаю душить пилота.
Вас кто-нибудь пытается остановить?
А то нет. На меня наваливаются всем миром и прижимают к полу. Меня метелят по полной программе.
Когда вы последний раз дрались, мистер Зиммер?
Уже не помню. В детстве, надо полагать. Лет в одиннадцать-двенадцать. На школьном дворе. Сошелся с первым драчуном в классе.
И откуда у вас эти опасения, что вы снова готовы ввязаться в драку?
Ниоткуда. Ощущение в кулаках. Что-нибудь меня зацепит, и я сорвусь. И тогда я ни за что не ручаюсь.
Но почему самолеты? На земле вы ведь не боитесь потерять над собой контроль?
Потому что самолеты безопасны. Это общее место. Самолеты – это безопасность, скорость и эффективность. В воздухе я застрахован от неприятностей. Отсюда и мой страх. Я не боюсь погибнуть – я боюсь, потому что я точно знаю, что не должен погибнуть.
У вас не было попыток самоубийства, мистер Зиммер?
Нет.
И вы никогда не думали об этом?
Разумеется, думал. Как всякий смертный.
И поэтому вы пришли? Чтобы выйти отсюда с рецептом на хорошее, сильнодействующее снотворное, которое поможет вам покончить с собой?
Я ищу забвения, доктор, а не смерти. Снотворное погрузит меня в сон, а в бессознательном состоянии я не буду думать о своих возможных поступках. Я одновременно там и не там, и мое «я», которое окажется не там, будет надежно защищено.
Защищено от чего?
От меня. От этого ужаса, что со мной в принципе не может ничего случиться.
Ваш полет, как вы сами считаете, пройдет тихо и гладко. Почему это обстоятельство вас пугает, мне по-прежнему непонятно.
Потому что шансы на моей стороне. Самолет взлетит и благополучно приземлится в пункте назначения, и я сойду с трапа целый и невредимый. Вы скажете, вот и ладушки. Но в эту минуту я поставлю жирный крест на том, во что я свято верю. Я оскорблю мертвых, доктор. Я сведу их трагедию к банальному невезению. Понимаете? Это все равно что сказать им: ваша смерть была бессмысленной.
Он меня понял. В действительности я говорил короче, но я имел дело с умным и деликатным врачом, так что остальное он додумал сам. Дж. М. Сингх, выпускник Королевского медицинского колледжа, штатный терапевт Джорджтаунского университетского госпиталя, с четким британским акцентом и рано поредевшей шевелюрой, вдруг понял, о чем я ему толкую в этой тесной комнатенке с флуоресцентным светом и блестящими металлическими поверхностями. Я еще застегивал рубашку, сидя на кушетке и глядя в пол (только бы не встретиться с ним взглядом, только бы не обнаружить предательских слез), тягостная пауза казалась мне вечной, и тут он положил руку мне на плечо. Мне очень жаль, сказал он. Мне очень жаль, что так случилось.
Впервые за много месяцев ко мне кто-то прикоснулся, и в том, что я сделался объектом сострадания, было что-то тревожное, почти отталкивающее. Я к вам пришел не за сочувствием, доктор, сказал я. Я пришел за таблетками.
Он отступил с легкой гримасой досады, а затем присел на табурет в углу. Пока я заправлял рубашку в брюки, он вытащил из кармана своего белого халата рецептурный блокнот. Я готов пойти вам навстречу, сказал он, но, прежде чем вы уйдете, я бы просил вас пересмотреть свое решение. Мне кажется, я понимаю, что вы пережили, мистер Зим-мер, и мне бы не хотелось ставить вас в условия повышенного стресса. Существуют ведь и другие способы путешествия. Это в ваших же интересах – избегать пока самолетов.
До сих пор я так и поступал, но теперь считаю иначе, возразил я. Слишком большие расстояния. Сейчас я еду в Беркли, Калифорния, а затем мне надо в Лондон и Париж. Поездом до Западного побережья – три дня. Умножьте на два, с учетом обратной дороги, и добавьте десять дней на пересечение Атлантики в оба конца… это шестнадцать суток, как минимум, псу под хвост. Чем прикажете мне заниматься все это время? Изучать в иллюминатор морской пейзаж?
Сбавить темп – не такая уж плохая идея. Это поможет отчасти снять стресс.
Но стресс – это как раз то, что мне необходимо. Стоит мне расслабиться, и от меня останутся рожки да ножки. Я развалюсь на сотню мелких осколков, которые уже никогда не склеить.
Я произнес это с такой горячностью, и в моем голосе прозвучали нотки такого искреннего безумия, что доктор Сингх, кажется, улыбнулся – или попытался подавить улыбку. Но это ведь не входит в наши планы? сказал он. Раз уж вам так приспичило лететь – летите. Только договоримся – в один конец. На этой странной фразе он вытащил из кармана ручку и нацарапал в своем блокноте какие-то иероглифы. Вот, сказал он, отрывая верхний листок и передавая его мне. Ваш билет авиакомпанией «Ксанакс».
Никогда не слышал.
Ксанакс. Сильное и опасное снотворное. Принимайте, мистер Зиммер, строго по назначению, и вы превратитесь в зомби, в неодушевленное существо, в бессознательный комок плоти. С этой подзарядкой вы перелетите через материки и океаны и даже не почувствуете, что побывали в воздухе, это я вам гарантирую.
К полудню следующего дня я был в Калифорнии. А еще через двадцать часов я уже занимал место в приватном просмотровом зале Тихоокеанского киноархива, чтобы посмотреть очередные комедии Гектора Манна. «Танго с осложнениями» оказалось едва ли не самым эксцентричным и искрометным из его фильмов; «Дом и очаг», напротив, был одним из наиболее сдержанных. Этим картинам я посвятил две недели с лишком: каждое утро к десяти часам, как штык, я приходил в архив, а когда он был закрыт (в Рождество и на Новый год), я продолжал работать у себя в номере, читая специальную литературу и систематизируя записи в преддверии следующего этапа моего путешествия. 7 января 1986 года я проглотил чудо-пилюли доктора Сингха перед прямым рейсом Сан-Франциско – Лондон: «Кататония-экспресс», шесть тысяч миль нон-стоп. На этот раз требовалась большая доза, однако из опасения, что и она не поможет, перед самой посадкой я принял лишнюю пилюлю. Не следовало, конечно, нарушать инструкцию, но страх проснуться в середине полета был таким цепенящим, что в результате я чуть не уснул навеки. В моем старом паспорте есть штамп, доказывающий, что восьмого января я ступил на британскую землю, но спрашивать меня о том, как я приземлился, как прошел через таможню, как добрался до отеля, бесполезно. Я проснулся девятого января в незнакомой кровати, и с этого момента жизнь моя возобновилась. Такого со мной еще не случалось – я был в нетях целые сутки.
Оставалось четыре фильма – «Ковбои» и «Мистер Никто» в Лондоне; «Марионетки» и «Бутафор» в Париже, – и я отдавал себе отчет в том, что другого случая их увидеть у меня не будет. Я всегда мог при необходимости вернуться в американские архивы, но еще раз слетать в Британский киноинститут или парижскую Cinematheque – нет уж, увольте. Я сумел-таки вытащить себя в Европу, но больше чем на один раз моего героизма точно не хватило бы. По этой причине я там порядком пересидел, в общей сложности почти семь недель, ползимы, закопавшись в норе, как какой-нибудь дикий пещерный зверь. Если до сих пор я был просто скрупулезен и добросовестен, то теперь мой проект обнаружил настоящую страсть, одержимость, граничащую с навязчивой идеей. Видимой частью айсберга было желание изучить, постичь природу фильмов Гектора Манна, но, в сущности, дело-то не в нем, а во мне, я учился бить в одну цель, держать в уме один-единственный предмет. Я превратился в маньяка, но только так я мог выжить и не рассыпаться на мелкие осколки. По возвращении в Вашингтон в феврале месяце я завалился спать в аэровокзальной гостинице, чтобы очистить голову от дурмана ксанакса, а поутру, не теряя времени, забрал свою машину с долгосрочной парковки и двинул прямиком в Нью-Йорк. Вернуться в Вермонт я был пока не готов. Чтобы писать книгу, надо было затвориться в четырех стенах, и если существовал на свете город, который в наименьшей степени действовал мне на нервы, то это был Нью-Йорк. Пять дней я потратил на поиск жилья в Манхэттене и ничего не нашел. Это был пик уолл-стритовского бума, еще ничто не предвещало обвала, который случится меньше чем через два года, в восемьдесят седьмом, и съемные квартиры были наперечет. В конце концов я перебрался через мост в район Бруклин-Хайтс и там снял первое, что мне показали, – квартиру с одной спальней на Пьерпонт-стрит, которую как раз в то утро выставили на рынок. Квартира была дорогая, мрачноватая и неудачно спланированная, но я счел, что мне повезло. Купив в одну комнату матрас, а в другую – письменный стол и стул, я переехал в свое новое жилище. Аренда была на год, с первого марта. И с этого дня ведет отсчет моя книга.
