Марина Палей - Под небом Африки моей

Посреди густо разбросанной рухляди, детских игрушек и бумажного сора, что, в целом, резко сокращает обзор, лежит круглый – старомодный, довольно массивный – будильник «Рассвет». Он именно лежит – циферблатом кверху – и точно подпадает под рассеянную десницу Ивана Алексеевича.

У будильника нет стрелок. Но – ох, куда уж там Бергману! Самое важное – дальше. У будильника нет передней крышки – стеклянной, чуть выпуклой – должной защищать слегка «утопленный» циферблат…

Образованная таким образом емкость полна окурков и пепла.

То есть: Ванька-мудозвон превратил будильник в пепельницу, даже в плевательницу. Или так: Ванькин будильник превратился во все это сам, под жестким давлением Ванькиных обстоятельств.

Вот он, асимметричный ответ русского пофигиста – Времени, Забвению, Вечности.

Так и вижу этот натюрморт.

Куда уж там Бергману.

Вообще-то он родился, если ему верить, в «благородной семье», чуть ли не от брака дипломата и секретарши – притом где-то там в Праге или Варшаве… Какая разница? Отпечатков ни той, ни иной среды на нем не было никаких, он сам себе был среда – и сам, волне нестесненно, мог отпечататься на ком угодно.

Во что я верю безоговорочно – он был талантлив с рождения, причем щедро, бурно и бестолково. Помню, рассказывал (мятежно жестикулируя), как в четыре года исполнял сочинения Паганини… Ну, не знаю, как насчет Паганини, но я неоднократно видел, что, заслышав по радио скрипку, он, продолжая свой всклоченный треп, становился белым, как мел. Однажды, во время какой-то самой высокой, невыносимой, оргиастической ноты, стакан в Ванькиной руке словно бы схлопнулся… из кулака на пластик кухонной столешницы закапала кровь…

Скорее всего, он был превозносим – учителями, родителями, публикой – до той поры, пока у него не стали пробиваться, скажем так, усики.

А вместе с ростом усиков замедлился как-то его искрометный полет. Из «гениального» он стал «талантливым». Потом – «богато одаренным». Потом – «способным».

Потом он спустил маленькую фотку Уильяма Джеймса Сидиса в унитаз – и разделил с ним лютую судьбу вундеркиндов.

Всякая счастливая семья несчастна по-своему.

Конечно, Ваня и Наташа знавали иные времена.

Вот какими я их себе представляю.

Бывало, он, перед тем как ринуться на свою угрюмо-стыдливую Данаю, то есть некоторое время стоя возле супружеского ложа, бойцовски пощелкивал членом по плоскому своему животу… Зло и лихо, очень даже хищно пощелкивал… Демонстрировал, то есть, военную мощь, как оценили бы политические журналисты. А пупок Ванькин в те поры был похож на вертикальную прорезь в американском игровом автомате… Ух! так и хотелось бросить туда монетку! Но, с годами, щелка приняла горизонтальное положение… а там и вовсе превратилась в горестный, будто плачущий, ротик…

Да: жена… Ванькин боевитый уд как-то быстро увял в ее утробе… Возможно, он был изжеван и высосан этой мощной крестьянской утробой слишком уж домовито… Слишком уж по-хозяйски (на семя, потомство) утилизирован…

И, в присутствии супруги, стал походить на идеальный плотницкий отвес.

Жена… Можно сказать (я видел фотографии), что ее компактные в прошлом губки сияли, как сочные вишенки; они были щедро покрыты польской помадой – словно для защиты от вредителей сада… Но после первой же Ванькиной алкогольной пятилетки ротик ее был уже тускл, скорбен, мелко присборен, затянут, словно бы на шнурок, и, в целом, напоминал анус.

Снимаемый на ночь ее бюстгальтер – из нежного, почти невесомого, похожего когда-то на лепестки нежнейших цветов и крылья стрекоз – незаметно превратился в два прочных, довольно вместительных кошеля под картофель. Однажды подойдя к зеркалу и взглянув на живот, дополнительно обезображенный вертикальным шрамом после женской хирургической операции (отчего жир стал откладываться как-то резко несимметрично), она вдруг поняла значение фамилии «Кособрюхова»…

Слезы свои она в юности яростно вытирала кулаками (словно втирала, отчего щеки ее румянились еще жарче), – в ранней молодости то рассеянно смахивала, то стряхивала – по-мужицки лихо и зло, как обильный пот, а в том неопределенном возрасте, в какой она навсегда угодила с Ванькой, Наташа научилась словно бы выковыривать свои мутные редкие слезки – вот так, по-бабьи, скрюченным досуха мизинцем, слезу за слезой. 

В то лето, когда Ванька наградил Маржарету плодом ее чрева, он все равно не жил у нее постоянно. (Она работала кем-то в трех библиотеках сразу – и снимала комнатку в Ясеневе.) Нет, не жилось у нее Ваньке: то и дело возвращался он в свое Братеево, на привычное лежбище.

Дело, конечно, законное. Но… Но омрачалось оно для меня тем, что, несмотря на обладание второй связкой ключей, которые я специально для него сделал, Ванька взял себе за правило попадать в упомянутое лежбище непременно через окно.

Ну как – «попадать»? Телятниковская конура располагалась на четвертом этаже девятиэтажной коробки с лифтом. Однако Ванька (зверски перекашивая при том багровевшую рожу) предпочитал ползти вверх по ржавой водосточной трубе. Это ритуальное его мероприятие проходило следующим образом.

Сначала он орал на весь двор: «Ма-а-а-а-за-а-а-а!!!..» и, когда я высовывался из окна, приступал к альпинистскому восхождению. Время от времени он задирал свою большелобую очкастую голову и глядел, как я, словно чокнутая кукушка настенных часов, то и дело судорожно выглядываю в окошко, издавая кукующие междометия на суахили.

Где-то посередине своего вояжа в небеса Ванька обычно делал «привал», то есть доставал из кармана чекушку и, стоя в полстопы на хлипком подоконнике чужой квартиры – словно фольклорный пастушок с пастушьим рожком, – нежно-нежно охватывал его, рожок то есть, алчущими устами…

Я окаменевал на метровом балконе…

Утолив жажду, Ванька орал:

– Маза! Зе роуд ту хелл!!![6]

Это означало, что на его раздолбанном кассетнике я должен найти соответствующий номер Chris’a Rea… Если я делал это недостаточно расторопно, в окно влетало гнусавое:

– Маза фффакер! Зе роуд ту хелл, я сказал!!!

Иногда в окна, пролегавшие по Ванькиному маршруту, выглядывали соседи, но, признаться, не часто. Они дальновидно избегали траты времени на дальнейшие свидетельские показания…

Вот мне видится, словно со стороны, как я лежу возле заброшенного под стол, почти развалившегося кассетника… Мой дрожащий палец еле попадает на кнопку… попадает все же… Освобожденным джинном, с размаху, шарахает по ушам Chris Rea:

– Врубай, Маза, на полный! – влетает в окно. – На всю катушку врубай, ффффа-а-а-ак йууу!

И я, на максимальных децибелах, врубаю с начала любимый Ванькин кусок:

– Негр стал белый, как мел, – и наклал в штаны, – обычно именно с этими словами Ванька перегибался через свой подоконник и валился на пол. 

Иногда во время его аттракциона со мной находилась моя ненаглядная Lauren Bacall. Тогда Ванька получал, соответственно, двойное садистское наслаждение…

Менее всего мы с Lauren были успешны в наших от Ваньки побегах. Как правило, даже полярно расходясь в телесных устремлениях (после ночи любви мы хотели есть, он – только выпить), Lauren и я никак не могли от него оторваться.

Под предлогом «склеиваю лыжи без опохмелки» Ванька затаскивал нас в ближайшую братеевскую аптеку. Там он закупал горы флакончиков-пузырьков со спиртсодержащими каплями и, одним махом сметя их в свой фельдшерский саквояж (это был его второй, после холщовой сумки, фирменный «аксессуар»), отваливал от прилавка.

Стекляшки бодро погромыхивали в его саквояже, и разноцветные жидкости в них посверкивали скромной фармакологической отрадой: от глаз, от ушей, от головы, от живота – от жизни как таковой. Поставив саквояж на подоконник, Ванька начинал стремительно, словно фокусник-самоубийца, опрокидывать флакончики-пузырьки себе в пасть. В этот момент он, как правило, просил Lauren подержать его котомку с банками, а меня (словно я был Христос, а он – расслабленный) – поддерживать его самого. Испив все почечно-ушные и желудочно-глазные капли, Ванька всякий раз умудрялся вырываться из моих рук и – с дикими воплями: ой, помираю!!! – начинал, корчась, как роженица, кататься по искусственному мрамору аптечного пола – из конца в конец, из конца в конец. Когда его вышибали на улицу, он, ничтоже сумняшеся, продолжал свой аттракцион под открытым небом – катался, вопя и взвизгивая, по лужам, по листьям, по брусчатке, по обильным собачье-кошачьим экскрементам… ну не по персидским коврам же…