— Пан поручник… — пробормотал он, неловко поворачиваясь в сторону рощи.
Через час оттуда послышался сильный шум. Началось. Короткие серии автоматического оружия, одиночные выстрелы, и сразу же взрывы гранат.
— Подпустили близко, гады, — прорычал Гронь, ложась возле первого расчета.
— Пан поручник, — поторапливал он Колтубая, продолжавшего сидеть на своем камне, откуда был виден за километр. Гронь устыдился своего крика: он весь дрожал от бешеного, злобного нетерпения, в ревнивом ожидании движения руки, после которого взрыв смешает потроха бандитов с землей; в нетерпеливом желании, чтобы поскорее задрожало оружие, бьющее очередями.
Со стороны деревни стрельба становилась все более частой. Только бы не выстроились в треугольник и не пошли бы вперед, забеспокоился Гронь. Он уже не раз сталкивался с их тактикой выхода из окружения: чота[13] треугольником, автоматическое оружие впереди и на флангах.
Нет… он внимательно вслушивался в голос оружия, словно изучая ухом некую карту. Вдруг он почувствовал, как вздрогнул солдат, лежавший у пулемета, поднял глаза, и сердце его забилось сильнее.
По заросшему склону противоположного холма гуськом, один за Другим, спускались люди. Они шли не спеша, вытягиваясь в длинную цепочку, конца которой не было видно. Гронь заметил рядом с собой поручника. Колтубай, став на колено, смотрел в бинокль.
— Пан поручник… — Гронь попросил разрешения дать команду открыть огонь, но тот не понял его и молча протянул ему свой бинокль.
Теперь Гронь отчетливо видел: полонину спокойно пересекали люди в польских мундирах. Он задержал взгляд на шедшем впереди офицере. Полювка была козырьком вперед.
— Гады, — сказал он шепотом, как будто его могли услышать.
Колтубай опустился на оба колена, приставив к глазам бинокль. Он был бледен. Из-под фуражки, козырек которой теперь прикрывал ему шею, стекала тонкая струйка пота.
— Пан поручник… — заскулил вдруг Гронь.
— Это наши… — простонал поручник. — Это могут быть наши…
Плютоновый охнул.
— Длинными очередями огонь! — скомандовал он, меняя позицию.
Наводчик растерянно оглянулся на офицера.
Ведущий колонну находился в нескольких метрах от опушки рощи. В памяти Гроня мелькнули страшные лица, он навалился боком на наводчика, вцепился в пулемет. Вторая очередь разметала шедших по склону, подала сигнал второму пулемету отряда Колтубая, подавила неумолчный винтовочный огонь. Ошеломленные, они мчались вверх, часть из них залегла за горными соснами. Однако от пуль они не защищали. Кое-кто достиг рощи повешенных. Гронь словно сошел с ума: бил по роще непрекращающейся очередью. Дыхание его было прерывисто, глаза заливал пот. Из лесу пробовали отвечать одиночными выстрелами, но в каждое место, откуда били винтовки, бросалась свора пуль из пулеметов плютона Колтубая. Через минуту наступила тишина. Только со стороны деревни доносились одиночные выстрелы, похожие на потрескивание сосновых поленьев в печи. И тогда из рощи кто-то закричал по-польски:
— Не стреляйте! Не стреляйте!
Колтубай встал во весь рост. Гронь поднялся на колени. Он услышал, как стучат зубы у подносчика патронов; уничтожили польский отряд. Вдруг Гронь вскочил и как безумный побежал вперед. Он мчался в сторону рощи, откуда донесся этот крик. Захлебываясь воздухом, Гронь боролся с охватившим его ужасом. На бегу он зацепил за ветку шапкой, поймал ее на лету и насадил на голову козырьком вперед, нормально. Вдруг Гронь остановился. Прямо перед ним, скрытый в небольшой неровности, ползал, держась за живот, солдат в польском мундире. Он что-то бормотал. Гронь нагнулся и едва не упал от охватившего его ужаса.
— Боже ти мiй! — услышал он слова отчаяния, произнесенные шепотом по-украински, и быстро вскочил на ноги. Стал хлопать руками по коленям, прыгать, его безудержный громкий смех понесся в сторону взвода. Оттуда уже бежали люди.
— Стрильци! — пропел он высоко. Бегущие люди, как будто у них тяжесть с души свалилась, заорали радостным хором. Один из них вслед за Гронем от радости зарычал, другой на бегу торжествующе хохотал. Так, смеясь, они врассыпную добежали до того места, где скрюченные в странных позах лежали эти… Один из раненых, к которому приближались смеющиеся атакующие, неловко встал на колени, с трудом оторвал правую руку от распоротого живота, истово осенил себя широким православным крестом и рухнул навзничь. Со стороны рощи повешенных, держа руки высоко над головой, шел еще один. Это был, наверно, тот, чей крик «не стреляйте!» окончательно утвердил их в мысли, что они разбили своих. Плютоновый Гронь побледнел и трясущимися руками стал дергать застегнутую кобуру пистолета. В тот же момент он почувствовал, что кто-то крепко сжал его руку. За ним стоял поручник Колтубай. Плютоновый протер глаза тыльной стороной ладони, как человек, пробудившийся ото сна. Удивительно злым и чужим показалось ему лицо поручника. И вдруг он понял: на офицере шапка уже надета нормально, тень козырька падала ему на лицо… как у того, идущего к ним вероломно переодетого в их форму бандеровца.
В деревню они вернулись далеко за полночь. Солдаты, засыпая на ходу, почти на ощупь, все-таки как-то находили свои квартиры. Только плютоновый Гронь уже на подходе к Рудле уловил ухом приятный шум: где-то играла гармошка, раздавались веселые выкрики. Все так устали, что напрасно он загонял людей, следя за тем, чтобы их не завлекло гулянье. Сам же он не чувствовал усталости. Разместив плютон, вслепую умылся у колодца, отряхнул от пыли фуражку о колено и был готов.
Гронь без труда нашел веселое сборище. Его сразу же окружило крестьянское радушие, а влюбленно-восхищенные взгляды женщин сняли остатки утомления. В деревне все уже было известно. Пугавшая сон сотня перестала существовать. Прежде чем плютоновый Гронь выпил четвертинку, он рассказал, как собственноручно — здесь он переложил стакан с водкой в левую руку и, ко всеобщему удивлению, выставил боевую правую, — застрелил Кровавого Васыля.
Шеф Службы безопасности, полицейской чоты бандеровцев, хотя чота была лишь то же самое, что плютон, пользовался большей известностью, чем командиры крупных бандитских формирований.
Водка, усталость, волнующий грохот музыки, что еще нужно, чтобы воображение плютонового Гроня взыграло как мотор «виллиса» на асфальте. Крестьяне благоговейно пили, девушки прямо-таки постанывали в ритм его повествования.
— А поручник? — услышал он вдруг.
— Что поручник? — Он посмотрел на худую девушку, почти ребенка, но она вдруг, застыдившись своего вопроса, повернулась и побежала в глубь сада.
С самого начала гулянья она все прислушивалась, не донесется ли шум машин, которые должны были прийти со стороны гор. Музыка ей только мешала. Она ловила редкие минуты тишины.
Гармонист оказался выносливее всех. Скрипач уже опустился на лавку и, держа инструмент между коленями, жадно пил пиво из бутылки. Тарелочник же исчез в толпе, разбредшейся по цветущему саду. Нина отшила двух придурковатых парней, которых она знала с того времени, когда они вместе пасли коров, вырвалась от какого-то пьяного крестьянина и притаилась в ожидании. Сквозь путаницу ветвей ей были видны звезды, приведенные в колебание упорной гармошкой.
Все это веселье было рождено ошибочной уверенностью в том, что плютон станет постоянным гарнизоном Рудли. Не далее как вчера об этом со всей убежденностью говорил комендант поста. Впрочем, безопасно должно было быть и без этого, потому что все три милиционера пришли сюда, не оглядываясь на свои укрытия в поле.
За звуками упорной гармошки Нина единственная услышала шум идущих со стороны гор машин. Она ждала их с какой-то абсурдной уверенностью. Вопрос о поручнике был вызван тем удивлением, с которым она открыла, что приехавший военный — это кто-то другой… И она снова побежала, подгоняемая этой уверенностью. Через минуту она уже увидела его. Он стоял, наклонив голову, как будто сейчас, в мае, искал в траве ведро с молоком. Что-то Нину насторожило. Она замедлила шаги.
Поручник Колтубай разговаривал с кем-то, стоявшим в тени. Она услышала удары своего сердца. Какое-то неизвестное чувство перехватило дыхание. Она была уверена, что подойдет к нему. Только не знала первого слова, которое скажет. Она сделала шаг и услышала знакомый голос: ее сестра что-то говорила офицеру.
Некоторое время Нина стояла неподвижно. Она не могла различить слов, но слышала характерную певучую интонацию. Нина повернулась и боком отступила в глубь сада.
Она шла медленно. Неосознанная ревность мучила ее как хомут. Пьяные то и дело толкали ее, она сердито отмахивалась от них.
Что случилось? Неужели для нее так много значит этот офицерик, который любезно взял у нее белье тогда, ночью, у реки?..
