— Эй, Росс, поезд! — Не глядя на нас, Бобби перескочил на другую сторону путей. Мой брат упал. А я стоял и смотрел. Вот так.
Я был так потрясен случившимся, что не мог вымолвить ни слова. И через несколько дней я все еще боялся говорить. К счастью, в глазах людей (включая Бобби, который подтвердил, что, видимо, Росс споткнулся, испугавшись гудка) это был просто несчастный случай.
Маму это свело с ума. Спустя неделю после похорон она встала у подножия лестницы и начала бессвязно кричать моему мертвому брату, что пора подниматься и идти в школу. Ее пришлось отправить в больницу. Я же постоянно трясся, и мне вводили огромные дозы транквилизаторов, отчего я чувствовал себя, будто плыву в безбрежной синеве.
Когда мою мать решили оставить в больнице, отец отвел меня в кафе пообедать. Мы оба ничего не ели. Посреди обеда он отодвинул тарелки и взял меня за руки:
— Джо, сынок, на время мы останемся одни, ты и я, и нам будет тяжело, очень тяжело.
Я кивнул и впервые чуть было не рассказал ему все, от начала до конца. Потом отец взглянул на меня, и я увидел крупные чистые слезы у него на лице.
— Я плачу, Джо, о твоем брате и потому что мне очень не хватает твоей мамы. Такое ощущение, что у меня оторвали часть тела. Я говорю тебе это, потому что ты, наверно, должен понять, и мне понадобится твоя помощь, чтобы быть сильным. Я помогу тебе, а ты помоги мне, хорошо? Ты самый лучший сын, лучше и пожелать нельзя, и с этих пор мы никому и ничему не дадим одолеть нас. Ничему! Верно?
После смерти Росса я видел Бобби всего два или три раза. Когда учебный год закончился, он завербовался в морскую пехоту и в конце июня уехал из города, но слухи о нем просачивались. Судя по всему, Бобби стал очень хорошим солдатом. Он прослужил четыре года, а когда вернулся, я уже был на первом курсе колледжа.
На втором курсе долгие выходные я проводил дома. Как-то в субботу вечером я нудно спорил с отцом о своем «будущем», после чего в раздражении ушел и отправился в бар залить тоску пивом.
Когда я пил третью кружку, кто-то, сев за стойку рядом со мной, коснулся моего локтя. Я смотрел телевизор и не обратил на это внимания. Меня снова тронули за локоть, и я раздраженно оглянулся. И увидел Бобби. У него были очень длинные волосы и усы, как у Фу-Маньчжу [7], окаймлявшие его квадратный подбородок. Бобби улыбнулся и похлопал меня по плечу
— Боже мой, Бобби!
— Ну, как поживаешь, Джо Колледж?
Он продолжал улыбаться, и я с некоторым облегчением понял, что он в дупель обкурен.
— Как колледж, Джо?
— Отлично, Бобби. А ты как?
— Хорошо, парень. Все очень круто.
— Да? А чем ты занимаешься? То есть, м-м-м, я хотел спросить, где ты работаешь?
— Послушай, Джо, я хотел бы поговорить с тобой поосновательней, понимаешь? Ты знаешь, нам есть о чем поговорить.
В его худом и усталом лице жила неуверенность, говорившая о том, что он потратил годы, хватаясь за что попало и ни в чем не преуспев. Мне было жаль его, но я понимал, что вряд ли чем-то могу ему помочь. Его рука лежала у меня на плече, и я положил свою сверху, стараясь выразить, что он, как ни странно, по-прежнему играет важную роль в моей жизни.
Я уже упоминал о том, каким тонким чутьем он обладал. Мое прикосновение к его руке как будто задело в нем какую-то струнку. Он отдернул руку, и его взгляд резко переменился. Это снова был коварный, злобный Бобби Хенли, поднесший пивную открывашку к моему лицу. Ярость билась в его глазах, как птица о стекло. Я моргнул и попытался улыбнуться, стараясь восстановить ситуацию, которая была мгновение назад.
— Эй, парень, я хочу задать тебе один вопрос. Ты когда-нибудь ходишь на могилу своего брата? А? Носишь Россу цветы или что-нибудь такое?
— Я…
— Ты, дерьмо! Ты не ходишь туда, я знаю! А я там провожу все свое долбаное время, тебе это известно? Этот парень был моим лучшим другом из всех! А ты его родной брат, и тебе насрать на него. Ничего удивительного, что он считал тебя маленьким говнюком. Ты такой и есть! — Бобби отодрал себя от табурета и полез в карман за деньгами. Достав скомканную долларовую банкноту, он швырнул ее на стойку. Зеленый комок покатился и упал на пол. — Думаешь, я не знаю про тебя, Джо? Думаешь, не знаю, что у тебя на душе? Ну, так я скажу тебе кое-что, парень. Росс был король, и никогда не забывай этого. Король, мать твою. А ты — боже, ты просто мешок дерьма! Не оглядываясь, он вышел из бара. Я хотел догнать его и сказать, что он не прав. Но я подождал, делая вид, будто стараюсь придумать, что ему сказать, когда догоню. Сказать? Мне было нечего ему сказать. Сказать было больше нечего.
Через месяц я написал рассказ под названием «Деревянные пижамы» для курса по словесному творчеству, который я посещал. Преподаватель многократно призывал нас писать о том, что мы пережили сами. Потрясенный встречей с Бобби, я решил последовать совету и попытаться укротить одно из чудовищ своей совести, написав рассказ про Бобби, Росса и их шайку.
Проблема была в том, о чем писать. Сначала я хотел рассказать, как они планировали ограбить пост Американского легиона [8] и забрать все оружие, но дело случайно сорвалось, потому что накануне запланированного налета в здании возник пожар. То есть я попытался написать об этом, но получилась полная чепуха. Я понял, что не знаю, как подойти к моему брату и его миру. Он и все, чем он был, так долго текли в моих жилах, что, когда я перестал думать, кем и чем он был, получился пшик. Я знал все черточки его характера, все свойственные ему цвета, но когда я попытался перенести их на бумагу, у меня не получилось рисунка, все слилось в одно белое пятно. Попробуйте-ка объяснить кому-нибудь, что же такое белый цвет, и максимум, на что вас хватит, — сказать, что белый цвет — это все цвета в одном.
Я попытался писать от первого лица — от лица девочки, брошенной одним из парней. Ничего не получилось, и тогда я попробовал поставить себя на место одного из их родителей. Полная неудача. Я исписал три листа историями про Росса и Бобби. Над некоторыми я хохотал, другие вызывали у меня печаль и чувство вины. Вспоминая все это, я заразился навязчивой идеей: непременно сохранить часть их мира на бумаге. Казалось, ничто меня не остановит.
Забавно, но сначала мне даже не приходило в голову что-нибудь придумывать, использовать брата и всю их шайку как персонажей моего рассказа. Росс так ярко присутствовал в моей жизни и совершил столько всяких выходок, что я и не думал приписывать ему вымышленные поступки или мысли. Однако в конечном счете именно это и произошло. Как-то субботним вечером, проезжая по студенческому городку, я увидел компанию крутых парней. Они вразвалочку шагали по центральной улице, разодетые, как на праздник.
Сколько раз я наблюдал, как мой брат укладывает волосы в идеальные блестящие завитки, выливает на себя галлон одеколона «English Leather» и, закончив труд, подмигивает себе в зеркало в ванной:
— Красавец, Джо. Твой брат — красавец!
Как-то днем я задумался над этим, сидя за пишущей машинкой. Я начал рассказ с этих самых слов, обращенных к восхищенному братишке, сидящему на краю ванны и наблюдающему за приготовлениями. У меня не было ни малейшего представления, куда двигаться дальше.
Чтобы написать рассказ, мне потребовалось две недели. В нем описывалось, как группа провинциальных хулиганов готовится пойти на вечеринку к одной девушке. У каждого парня в рассказе был свой маленький кусочек, и по очереди они рассказывали о своей жизни и о своих ожиданиях от грядущей вечеринки у Бренды.
Ни над чем в жизни я не работал так усердно. Я влюбился в свою работу. Я нанизывал рассказ каждого персонажа на предыдущий нежно, словно строил карточный домик. Я непрестанно перетасовывал их для наилучшего эффекта и страшно рассердил преподавателя тем, что сдал сочинение через неделю после назначенного срока. Однако когда работа была закончена, я понял, что написал нечто хорошее — возможно, даже незаурядное. Я поистине гордился тем, что получилось.
Моему преподавателю тоже понравилось, и он предложил послать рассказ в какой-нибудь журнал. Я так и сделал и через несколько месяцев мой рассказ обошел все большие и маленькие журналы. В конце концов его принял «Хронометр» с тиражом семьсот экземпляров. В качестве гонорара мне выдачи два авторских экземпляра, но я был счастлив. Я вставил обложку в рамку и повесил на стене над письменным столом.
Через три месяца мне позвонил один театральный продюсер из Нью-Йорка и спросил, не продам ли я ему эксклюзивные права на свой рассказ за две тысячи долларов. Удивленный, я чуть было не согласился, но вспомнил истории про то, как коварные продюсеры нагревают писателей на целые кучи денег, и сказал, чтобы он перезвонил через пару дней. Тем временем я отыскал в библиотеке колледжа экземпляр «Писательского рынка» и выписал фамилии и телефонные номера четырех или пяти литературных агентов, после чего начал звонить. Первым агентом оказалась женщина. Я объяснил ей ситуацию и спросил, как мне поступить. К концу разговора она согласилась представлять мои интересы, и когда человек из Нью-Йорка позвонил снова, я сказал ему, чтобы улаживал дело с моим литературным агентом.
