Белуга донашивала в себе икру. Время от времени устремлялась навстречу снеговой подсвежке, но обессиленная в неравной борьбе с могучими водотоками, скатывалась в кишащую рыбой котловину.
Однажды, передохнув, она пошла правым отлогим краем речной впадины. Сверху до нее доносились стрекотанье гребных винтов, гул работающих двигателей и содроганье могучих корпусов. Белуга, хоронясь от опасности, ушла вглубь и продолжала двигаться против воды.
Так она дошла до осклизлой, покрывшейся зеленью стены и затаилась. Здесь было тихо, как в омуте, и несуводно.
И тут белуге повезло: мшавая стена медленно раздвинулась и она, увидев желто-зеленый проран, метнулась в шлюз.
8
Едва-едва мужики очухались после такого происшествия, Филипп медленно обвел всех взглядом, будто пытался разгадать мысли каждого, испросил:
– Что делать-то будем?
– Тюрма сажать нада, – горячо откликнулся Усман. Фонарщик Гриша усмехнулся, а Филипп иронически одобрил:
– Это ты как в воду глядел – сажать. Кого хватать-то?
– Уй-бай, – Усман понял, что дал промашку и, чтоб как-то сгладить её, предложил: – Белуг сдавать надо. Мишка-большой и Мишка-маленький звать.
– Насчет инспекторов – верно сказал. Позвать надо, без них как же… – согласился Филипп. Он обернулся к фонарщику: – Гриша, скажи-ка, пущай на метчике сбегают до кордона, позовут инспекторов, так, мол, и так. – И решил: – Без них сдавать но будем…
Гриша зашагал к баркасику-метчику, чтоб передать мотористу наказ начальника тони, а рыбаки будто почувствовали некоторое облегчение от того, что найден какой-то выход, и загалдели.
– А икорки, братцы, хватанул порядком.
– Куш! Ведра три – наверное.
– Ухапил, че там говорить… Только не пойму, зачем рыбину-то в воду?
– Видать, помешал кто…
– Да… вот такая, братцы, самодеятельность.
Незаметно задул верховик-водосгон. Пока вернулся метчик с кордона и пошел на очередной замет, пока дождались инспекторов рыбоохраны, плёс залохматился волнами-беляками. Поскрипывали лодки у причала, зашелестели мелкими листьями ветлы, зашуршали камышинки.
Подошел невод, и на притонке снова воцарилось оживление. Филипп глянул на часы, заспешил в свою боковушку: подошло время по рации связываться с Лебедковым.
А снизу, от Трехбратинских островов, спешили на дюралевой шлюпке Миша-большой и Миша-маленький. Утлое суденышко, натыкаясь на встречную волну, дыбилось, швыряло брызгами.
Чуть пониже тони – рыбнадзорный пост. Свояки Миша-большой и Миша-маленький несут охрану на Белужке не первый год. И они всех ловцов в лицо знают, и к ним все привыкли. Миша-большой – детина саженного роста, телом худощав, узкое морщинистое лицо рассекают поперек рыжие усы – предмет постоянных насмешек свояка. Говорит Миша-большой высоким певучим тенорком, смеется раскатисто, от души, любит подтрунить над своим подручным, привычно ожидая от него ответную колкость.
Как старший по службе, он возит при себе в офицерском планшете необходимые документы и бумаги. Протокол на нарушителей составляет не спеша, обстоятельно заполняя все пустоты бланка.
Настигнув обловщика, с удовольствием потирает широкие сухие ладони:
– Сейчас мы маленький актик сварганим. Миша, – обращается он к Мише-маленькому, – ставь-ка чаек. Вот бумаги обладим, да и чайку похлебаем. Угостить надо людей… – Он часто бывает улыбчив, но непреклонен: напакостил – отвечай.
Миша-маленький – полная противоположность участковому: росточком ему по грудь, плотный, словно дубовый желудь, широколиц, смугл. В движениях и словах он медливый, слово говорит – будто царским золотым червонцем одаривает, с оглядкой, с раздумкой.
В разъездах Миша-маленький любит рулить, а Миша-большой восседает на вёсельном сиденье. На ходу, когда нос шлюпки высоко вздыбится, а корма просядет, Миша-маленький по соседству с другом, что мышь у копны.
Друзья они закадычные. Случится коли одному по надобности домой отлучиться, второй следом лопотит.
Подруливая к притонку Лицевой, Миша-маленький заметил:
– Райинспектора надо сегодня же оповестить.
– Да, конечно. Случай-то не совсем обычный. На кого тут дело заводить?
Филипп стоял на рундуке казармы. Когда рыбнадзорская шлюпка уткнулась тупым носом в прибрежный туго намытый песок, спустился со ступенек и направился к охранщикам.
Миша-большой и Миша-маленький сидели на, кортках возле уже бездыханной белуги. И оттого, что она не шевелила жабрами, не водила плавниками, а в застывших глазах исчезли последние проблески жизни, ни один из инспекторов не почувствовал той остроты и необычности случая, той бесчеловечной жестокости, которую часом раньше ощутили ловцы. Для дозорщиков нынешний случай, само собой, не представлялся обыденным, но и предаваться душевным переживаниям особой причины не было. Только Миша-большой неприметно матюкнулся. Миша-маленький по обыкновению промолчал.
Служба есть служба, и ее надо исполнять. Свояки придирчиво осмотрели рыбину. Все внутренности нетронуты, даже крохотные ястычки икры в спешке оставлены и лоскутами чернеют в распахнутой брюшине. Белуга, сброшенная в реку, понемногу теряя кровь, погибала медленно, водой ее несло вниз, пока невод не выволок на отмель.
Миша-большой достал из планшета бумаги, тут же на притонке угнездился на туго свитом мотке троса и ушел в свои мысли. Миша-маленький в таких случаях переходил на полутона, с почтением посматривал на старшого – для него составление протокола было трудом непосильным. И дело тут не в грамоте, с ней-то он справится, но мысль коряво на бумагу ложится. По этой причине Миша-маленький уже не единожды отвергал предложение райинспектора перейти старшим на другой участок. Когда особенно настойчиво приставали, отшучивался:
– Грамотка-то тверда, да язык шепелявый. – И оставался со свояком.
Вскоре подъехал и Лебедков, да не один, а с милиционером Шашиным. Мужики с любопытством поглядывали на него, но Шашин вел себя так, будто ничего между ним и Филиппом не произошло.
Лебедков поздоровался со всеми за руку, постоял над белугой, покачал головой и отошел к Филиппу:
– Рассказывай, как оно?
– Чё тут говорить… – Филипп пожал плечами: – Похабное дело.
– Да-а… Рыба ловится?
– Держится краснуха. Жаловаться грех. Пока яры не затопит, дышать можно. Вобла, однако, прошла, на полой вышла, икру мечет.
– Остановилась вода-то, – оживился Лебедков.
– Чую. Вторые сутки на одной отметине. Придержали, видать, воду-то.
– Хорошо. Иначе с планом не пролететь бы…
– Оно, конешно. Пока сазан да лещ в трубе, в реке то петь, и на полой не вышли, и план, и два взять можно. С одной стороны, так сказать, оно и приятно…
– Понимаю, Филипп Матвеич, как тут не понять.
– Баба, ежели она в положении, рожать должна. Рыба тожить живность… Вобла седни-завтра отмечется. Теперь сазану да лещу черед. Недельку, ну, от силы полторы – и потечет икра. Крупной рыбе большой паводок требуется. А воду-то, как видишь, держат. Отчего такой коленкор?
– Весну в верховьях раннюю ожидали, начали было воду спускать, да похолодание вышло. Вот и попридержали. Да ничего, – Лебедков старался успокоить Филиппа. – Не допустят беспорядка, дадут воду. Так что берите рыбку пока можно.
– Мы что… Мы возьмем положенное, – угрюмо отозвался Филипп. – Уловим… От нас наше не убежит. Только беспокойно… Как бы не наворочали, опосля виноватых днем с огнем не сыщешь. – Филипп кивнул на Шашина, усмехнулся: – Зашебутился… Он-то зачем тут? Рать народная…
– Без милиции как же? – ответил Лебедков. – Пускай подключается. Дело, скажу я тебе, но шутейное.
– Знамо, – согласился Филипп, и опять улыбка тронула его смуглое сухое лицо – вспомнил прошлогоднюю стычку с Шашиным.
Милиционер между тем вытащил из кармана рулетку и пытался измерить белугу. Полнота мешала Шашину, он стеснительно зыркнул глазами, поспешно опустился на одно колено и приложил ленту к телу рыбины. Но рулетка была коротка и Шашину пришлось, приподнявшись, шагнуть в сторону и опять стать на колено. Затем он долго изучал белугу, видимо, пытаясь обнаружить какую-либо особенность или примету. Примета вскорости обнаружилась: щербатая скула да еще не зарубцевавшийся разрыв в жабрах. Многолетней давности зазубрины на щегле уже окостенели, а ранка на жабрах была недавней. Шашин просунул под щеку пальцы и нащупал острые зазубрины.
Весь материал дознания и показания рабочих милиционер обстоятельно записал и попросил Чебурова и Усмана подписать протокол. Филипп наспех посмотрел написанное и оставил замысловатую, в завитушках, подпись, а Усман и совсем не вник в суть: подсунули бумагу, он ее и подмахнул. А прочти он – еще неизвестно, как бы обернулась эта история. Может, и вспомнил бы он про слова Петра, сказанные на приемке, когда они сдавали Анохе такую же вот белугу, со щербинкой на скуле. Кто знает, как она завертелась бы, история эта…
