Восемьсот – это чтобы рубли не считать, хотя бы на отдыхе. В прошлую поездку – как раз когда познакомились с Волковыми – денег было едва-едва, впритык, а тут еще новые друзья каждый день тащат то в пивной бар, то за копчеными курами – не отпуск, а пытка. Поэтому три лета подряд сидели на даче у тестя с тещей – сплошная поливка и прополка, да мытье посуды на летней кухне, холодной водой, зато на свежем воздухе. Но вот подкопили денег, восемьсот рублей. Кому-нибудь, может быть, и мало, но при их запросах это выходило с хорошим запасом, но лучше обратно привезти, чем на отдыхе ужиматься, – как вдруг эта идиотская авария. И плюс к тому на заводе у тестя дают «Запорожцы» – машину, вследствие своей дешевизны, весьма дефицитную, и надо что-то решать. Естественно, решили быстро избавляться от ломаного «Москвича» и брать новенький «Запорожец», а на лето опять поехали на дачу, полоть и поливать. Через год началось – сцепление, зажигание, термостат, а в двигателе Саша разбирался плохо, не умел он этого, хотя водил машину уже почти семнадцать лет. Иногда Саше казалось, что он вообще с каждым годом умеет все меньше и меньше, как будто стареет и впадает в детство, но это только иногда, а так-то он верил, что еще всем покажет.
Верил и сегодня.
Удача шагнула навстречу, едва съехали с Малого Каменного моста и повернули к Ордынке. По набережной шел старичок, прижимая к груди бутылку коньяка. Он никак не мог объяснить, где магазин, хотя был в общем и целом трезв. «Сразу рядом, сразу рядом, – с натугой повторял он, стараясь и не умея описать словами сто раз хоженый путь. – Вот тут прямо сразу и увидишь, – и под конец рассердился на Сашины расспросы, махнул рукой. – Езжай, говорю, тут прямо рядом!» Повернулся и пошагал своей дорогой, но магазин и вправду оказался прямо рядом, свернуть на Ордынку и тут же по левой руке дверь в торце двухэтажного дома, вывески не видно, только пустые ящики двумя колоннами по бокам, а внутри, за холодным мраморным прилавком, в пещерной полутьме – страшная старуха с железными зубами, а вокруг – коньяк, коньяк, коньяк и никого народу, ни одного человека. Сказка. Коньяк армянский, три звезды. Две бутылки в одни руки, старуха была непреклонна, и пришлось совершить ритуальный танец, странный в этом пустом подвальчике: сначала две бутылки взял Саша, потом жена, а потом, не выходя наружу, Саша снова положил деньги на прилавок, и старуха выдала ему еще две бутылки. «А то в тюрьму за вас садиться», – строго сказала она на прощанье.
Приехали домой, только успели переодеться и нарезать хлеб, как позвонил Паша Яроцкий. Он очень долго и подробно поздравлял Сашу, а потом сообщил, что бабушка, то есть его мама, заболела и не с кем оставить ребенка, так что, как ни печально, увы.
– Ребенка не с кем оставить? – громко переспросил Саша, специально, чтобы услышала жена.
– Пусть с ребенком приходят, пусть с ребенком! – зашептала она.
– А вы его с собой возьмите! – весело сказал Саша. – Парню десять лет, пора в свет вывозить, Вовка Филатов тоже свою дщерь должен притащить, – на ходу приврал он, – вот и познакомим молодых людей.
Жена покивала и улыбнулась.
В трубке послышалось тугое молчание – очевидно, микрофон зажали ладонью и совещались. Но потом Паша сказал, что сын, увы, слегка простужен. Весь в соплях и, скорее всего, даже с температурой.
– Паша, – тихо и серьезно спросил Саша. – Ты-то хоть приедешь, поздравишь друга?
Несколько виновато, но твердо Паша объяснил, что заболела его мама – неужели непонятно? – и надо забросить ей лекарства, продукты и все такое.
– Ладно, – сказал Саша. – Передавай привет.
Он повесил трубку. Жена ничего не спросила, только быстро убрала со стола два лишних прибора и рассредоточила остальные. Саша стал ей помогать, перекомпоновывать салатницы и селедочницы. Все равно получалось, что на столе слишком просторно. Так всегда выходит, если раздвигать круглые столы, они в раздвинутом виде слишком широкие.
Первым явился Малашкин, веселый и шумный, он преподнес жене букет в гремучем целлофане, склонился к ручке, потом крепко обнял и расцеловал Сашу, зашуршал бумагой, разворачивая подарок. Это была застекленная гуашь, в стиле средневековой миниатюры, изображающая именинника, то есть Сашу Шаманова, а разные музы и грации венчают его цветами. Сева Малашкин был специалист по иллюстрациям к старинной словесности, роскошно изображал буквицы и заставки, и, по убеждению Саши, был не художник, а умелый стилизатор. Правда, он получил на Висбаденской биеннале «Серебряный резец» и один раз даже выставлялся на медаль Гутенберга.
– Позвольте вам представить мою спутницу. – Малашкин подтолкнул вперед аккуратную костистую девочку с балетным разворотом плеч. Девочка раскованно улыбалась, но сама руку не протягивала. – Дай дяде и тете ручку! – засмеялся Малашкин. – Вот так, вот умница. Ее Таня зовут.
– Очень приятно, – хором сказали Саша с женой.
Таня сделала книксен и улыбнулась еще более раскованно.
Малашкин не просто так назвал ее спутницей – значит, девочка уже взобралась на третью ступень в малашкинской табели о рангах. Сначала знакомая, потом девушка, потом спутница, далее – подруга, и наконец – жена перед богом и людьми. Действительный тайный советник, что соответствует генерал-аншефу. При всем при этом у Малашкина в городе Мытищи жила обыкновенная законная жена и тихо воспитывала двоих детей.
Узнав, что приглашен Коробцов из Дирекции выставок, Малашкин пришел в совершеннейший ужас. «Это же чиновник, старик, что ему с нами делать, это пиджак, абсолютный пиджак! – всплескивал руками Малашкин, хотя сам был в хорошем буклевом пиджаке. – Зачем тебе чиновник на дне рождения? Или это самое? Деловые связи захотел установить? – И Малашкин бесстыжим глазом пробуравил Сашу. – У тебя каша в голове! Кто же зовет делового человека на день рождения в семейный дом? Зови его в кабак или, если хочешь, ко мне!»
– А у тебя что, не семейный дом? – назло спросил Саша.
Спутница Малашкина засмеялась несколько принужденно, но громко, а Малашкин обнял ее и притянул к себе. Она тут же пристроила свою аккуратненькую головку ему на плечо, секунды на две. Отметилась, печать поставила.
– И вообще он не придет, – сказал Малашкин. – Мало ли что согласился, все соглашаются. Не придет, что он, дурак? А придет – я его уважать перестану.
– А ты что, его знаешь? – спросил Саша.
– Ну! Кто не знает Коробцова, покажи-ка мне такого! – запел Малашкин, совсем сбивая Сашу с толку. – Кто не знает Коробца, ламца-дрица, гоп-ца-ца! Приводи его ко мне, и все будет о-кей.
Вообще-то Малашкин был прав. У Малашкина было легко. Непонятно почему. Легко было сидеть, курить, болтать с кем угодно и о чем угодно. Всегда было просто и весело, даже в самых дурацких ситуациях.
Вот однажды Саша сидел у Малашкина, тихонечко выпивали, и очередная малашкинская девушка кормила их китайским салатом из вареной курицы со свежей капустой – и тут без звонка, своим ключом дверь открывши, влетела подруга прежняя и постоянная, которую Малашкин раза два уже именовал своей женой перед богом и людьми. В малашкинской табели о рангах повышения производились не разом, а плавно, в растушевку. Подруга стала бестрепетно вытуривать девушку, сначала присев за общий стол и демонстративно ее не замечая, потом разными ироническими словами, а под конец впрямую стала вышвыривать из ванной ее кремы и колготы. А Малашкин той порой, хитренько глядя на Сашу, складывал под столом в сумку бутылки, закуски и даже салат, попихав его в пластиковый пакетик. Новая девушка и законная подруга молча терзали махровый купальный халат, причем законная подруга выкидывала его в коридор и швыряла на пол, а новая девушка хладнокровно поднимала, встряхивала и вешала на место, на крючок в ванной, и так, наверное, раз восемь. Но тут Малашкин, положив в сумку хлеб – не забыл завернуть в салфетку! – крепко взял Сашу за руку и повел к двери, стараясь не наступать на белье и косметические тюбики на полу. Помог ему надеть куртку и щелкнул замком, отворяя дверь. Как раз новая девушка в девятый раз несла халат обратно в ванную, а законная подруга пыталась ей воспрепятствовать, и тут они бросили халат и обернулись: «Ты куда??!!» Вытолкнув Сашу на лестницу, Малашкин вскричал: «Деритесь, родненькие! Бейтесь храбро! Победитель получает всё!» – и захлопнул дверь. Через полчаса они уже сидели в малашкинской мастерской, пили и закусывали, и Малашкин движением брови дал понять, что обсуждать все это хамство не желает. Сидели, болтали, и вдруг в дверь кто-то затарабанил. У Малашкина была тяжелая дверь, обитая войлоком и обшитая жестью, как во всех мастерских, в Сашиной мастерской тоже. Нет, у Саши тогда, кажется, еще не было своей мастерской. «Вот стервы! – засмеялся Малашкин. – Наливай давай!» – и гордо покосился на амбарную задвижку. Задвижка тряслась, Саше было противно и странновато, а Малашкин все подливал и декламировал: «Есть упоение в бою и бездны мрачной на краю!», – но в дверь бахали все сильнее, и слышны были чьи-то неотчетливые вопли. «Так, – сказал Малашкин. – Бабы сговорились и пошли на меня войной. – Он дожевал сыр и запил глоточком красного сухого. – Но не зовите меня графом Рейнальдо Монтальбанским, если я не сумею охладить их горячие головы! – И он схватил из угла огнетушитель, на полном серьезе сорвал рукоять и понес к двери. – Держитесь, вакханки!» – и он ногой сбросил задвижку, дверь открылась, из коридора пахнуло дымом, галдеж и беготня, – оказывается, в соседней мастерской что-то загорелось, и Малашкин со взведенным огнетушителем явился спасительно и кстати. Еще раз показав, какой он ловкий, отважный и своевременный человек. Малашкину всегда везло.
