– А сейчас ты скажешь, что мы какие-то другие становимся, и ты – тоже другая, и общих интересов все меньше…
Ленка улыбается. Я достаю пачку «Космоса», даю ей сигарету. Мы закуриваем.
– Лето кончается, – говорю я. – Жалко.
– Ну и что? Будет осень, потом зима. Зимой тоже бывает классно. А потом – новое лето. Совсем другое, не похожее на это. Каждое новое лето – другое, оно не похоже на прошлое.
Ленка смотрит на меня и улыбается.
В гудрон крыши впечатался мусор – осколки стекла, бумажки, сигаретные пачки. Ленка ложится на спину, кладет руку под голову. Я придвигаюсь и целую ее. В губы. Неуклюже, но решительно. Она отворачивается.
– Не надо.
– Хорошо. Не буду.
Я отодвигаюсь и тоже ложусь на спину, смотрю на звезды и летящий среди них самолет.
– Завидую тем, кто сейчас куда-то летит, – говорю я.
– Я тоже.
Мы бросаем окурки на гудрон крыши, и от них отскакивают красные искры. Где-то внизу слышны голоса и шум машин.
Мы подходим к барьеру у края крыши и слегка облокачиваемся на него, чтобы почувствовать страх, от которого ноет в ногах и в животе.
Ленка спрашивает:
– Ты чувствуешь страх высоты?
Я киваю.
– Если бы этого страха не было, все давно бы попадали с крыш и балконов и переломали бы шеи и позвоночники.
Мы отходим от края, садимся, закуриваем.
– Послезавтра, – говорит Ленка.
– Что – послезавтра?
– Уезжаю послезавтра.
– Так скоро?
– Да.
* * *
Купаемся в «Вонючке» – узкой грязной речушке за пустырем. Купаться в ней запрещено, потому что туда сливают всякую гадость с химкомбината, но многие все равно купаются, даже Ленка. Она классно выглядит в своем ярко-зеленомом импортном купальнике. Пацаны мне завидуют.
Мы залезаем на кучи песка, которые накопал год назад земснаряд – земснаряд увезли, а песок остался – и зарываемся в песок. Вокруг, на обоих берегах Вонючки, торчат ряды одинаковых девятиэтажек, а над ними, сплющиваясь к горизонту, висят облака.
– Ты помнишь, когда в первый раз здесь купалась? – спрашиваю я у Ленки.
– Не помню. Мы раньше, когда была маленькая, сюда каждый год приезжали, но купалась я или нет, не помню. А потом родители развелись, и несколько лет мы вообще не приезжали. А потом я приехала одна, и мы с бабушкой пришли купаться. Мне лет двенадцать было. И там пацаны купались – такого же возраста, как и я, или чуть старше. Они купались на надутых камерах, а потом вылезли из воды и пошли вдоль берега – наверно, домой. И там был мальчик один без ноги. Он прыгал на одной ноге и катил свою камеру. Меня это очень тогда потрясло.
– Видел я того пацана в детстве. Пару раз. Он не отсюда, просто приезжал к кому-то.
– У него протез обычно?
– Не знаю. Я его только на Вонючке видел. И что с ним случилось, тоже не знаю. Ладно, хватит про всякое грустное.
Сверху над нами пролетает самолет-«кукурузник». Мы смотрим ему вслед.
* * *
Сидим на трубах и пьем портвейн, закусываем белым хлебом. Можно сказать, мы провожаем Ленку. Солнце уже зашло, и на небо наползают с востока темно-синие рваные облака, становится холодно.
– Вот фигня какая, – говорит Стас. – Лето кончается. Скоро и на трубах не посидишь по-нормальному.
– Хер с ними, с трубами. Не всю же жизнь на них сидеть. – Гоша смотрит на Стаса, выпивает свое вино и передает мне стакан. Я наливаю себе.
– А хоть бы и всю жизнь. Мне здесь по кайфу.
– Ни хера тебе не по кайфу. Просто тебе сейчас нечего делать, вот ты и сидишь здесь с нами. А потом закончишь школу, поступишь в институт…
– А может, я никуда поступать не буду.
– Будешь. И я буду. Куда-нибудь. Чтоб в армию не идти. А ты, Ленка, куда?
– В историко-архивный.
– А-а-а…
– Спой, Стас. А то что-то сегодня ты только пьешь. У тебя петь лучше, чем пить получается.
– Ну, ладно…
Стас поет песню «Видели ночь». Когда он выпивши, у него получается лучше. Не то, чтобы совсем хорошо, но лучше, чем когда трезвый.
Подходим с Ленкой к ее подъезду.
– Давай зайдем ко мне, – говорит она. – Чаю выпьем.
Подъезд такой же, как мой: воняет мочой, на лестнице валяются окурки, а стены лифта коряво расписаны названиями хэви-метал групп.
Ленка открывает дверь своим ключом и шепчет мне:
– Старайся потише: бабушка уже спит.
Квартира воняет нафталином и старыми тряпками, как почти все квартиры, в которых я когда-нибудь был. Ленка включает свет в тесной прихожей, забитой старой обувью и шмотьем. Мы разуваемся.
– Пошли сразу в комнату. Я сделаю чай и принесу.
Я подхожу к окну. Девятый этаж. Панорама всего района. Уже поздно, и светится мало окон. Слышно, как гудят машины на кольцевой.
Ленка приносит чай и начатую пачку печенья.
– Ты, наверно, не смогла бы здесь жить, – говорю я. – У вас в Москве все по-другому.
– Не смогла бы.
– А приезжать тебе нравится?
– Раньше нравилось, а сейчас – не знаю.
– Поэтому ты так рано едешь назад? Еще ведь две недели до школы.
– Да.
– Что – да?
Ленка улыбается. Мы целуемся, стоя перед окном.
– Твои будут тебя ругать, если ты не придешь?
– Не знаю.
* * *
Мы стоим у открытого окна и курим. Скоро утро. Не слышно никаких звуков, только монотонный гул машин на кольцевой.
– Тебе было хорошо? – спрашивает Ленка.
– Да.
Я вижу, что ответ ее разочаровал. Надо было сказать «классно» или «офигительно» или что-нибудь в таком духе.
* * *
На кухне звенят кастрюли. Значит, бабушка уже встала. Я испуганно смотрю на Ленку.
– Не бойся. Я взрослый человек. Мне – семнадцать через три месяца.
– И она это понимает?
– Понимает, но не хочет смириться. Мы из-за этого ссоримся.
– Во сколько твой поезд?
– В двенадцать ноль две. Как раз хватит времени, чтобы собраться и доехать до вокзала.
– Проводить тебя?
– Нет. Я терпеть не могу, когда провожают. Ругаюсь всегда насчет этого с бабушкой. И она уступает.
– Ты позвонишь из Москвы?
– Да.
Я выхожу из комнаты. На кухне что-то жарится, наполняя прихожую запахами. Я тихонько обуваюсь и отрываю входную дверь.
* * *
Стою на балконе, пью пиво из папиного загашника, курю и смотрю на серые облака. Мне погано. Я понимаю, что Ленка не вернется сюда, не приедет, потому что ей с нами неинтересно, потому что ее жизнь – там, в Москве, а здесь – бабушка, которая скоро умрет, и друзья детства, которые просрут свою жизнь в спальном районе говенного города.
Я возвращаюсь в комнату, набираю номер Стаса.
* * *
Сидим на трубах. Внизу валяются бутылки из-под портвейна. Стас берет гитару и начинает петь «Группу крови».
Гоша наклоняется к моему уху и шепчет:
– Я был влюблен в Ленку. Позапрошлым летом. Но я ничего не сказал ей. Боялся. А ты – молодец. Я даже это… рад. Ну, ты понимаешь.
– Спасибо.
Я улыбаюсь, мы жмем друг другу руки. Стас обрывает песню на середине.
– Что такое?
– Ничего.
* * *
У меня – бодун. Ничего не хочется, никто мне не нужен. Пошли вы все в жопу. Я – никто. Пустое место. Пацан, который всю жизнь проживет в этом городе, в этом сраном районе. У меня слишком много лени, слишком много пассивности, чтобы что-то менять. Я ненавижу себя. Я не знаю, чего я на самом деле хочу. Я даже не уверен, люблю ли я Ленку. Не уверен, хочу ли куда-нибудь отсюда уехать. Может, я могу жить только здесь и больше нигде.
Я иду на кухню, открываю кран, наливаю в стакан воды. По радио говорят, что погиб Цой. Разбился на мотоцикле.
За окном пасмурно. Дождя нет, но все небо в серых мрачных облаках.
Я понял, что хочу его убить. И что смогу это сделать. Никто меня не остановит и не сможет мне помешать. И за то, что я убью его, мне ничего не сделают. Меня никогда не найдут.
Я все сделаю грамотно и расчетливо. «Мотива преступления» нет. Мы никогда не знали друг друга. Они с Таней расстались три года назад и, по крайней мере, два года не виделись.
Никаких поводов для ревности. Разве что, для мести. Но за что мстить, знаю один только я. Таня и то этого не понимает, а если бы он узнал, за что я хочу ему отомстить, то подумал бы, что я больной.
Мне повезло: я знаю его адрес и телефон. Я переписал их из старой Таниной записной книжки – она ее потом сожгла. Я видел и его фотографию, она ее тоже сожгла.
Теперь все будет просто. Нужно только поехать в тот город, где он живет – это недалеко, всего три часа на автобусе, – последить за ним, выбрать удобный момент и убить.
Вряд ли он стал крутым и обзавелся надежной машиной или, тем более, охраной. Вероятность этого близка к нулю, что бы он не говорил в свое время Тане. А он ей много чего говорил. «Только коммерция – достойное занятие для мужчины». Она мне потом рассказала.
Думаю, в моей ненависти к нему есть что-то классовое. Хотя он – далеко не крутой. Не из тех, что ездят на дорогих внедорожниках и покупают дома во Флориде. Он – обычный реальный пацан. Такие живут в одном подъезде со мной, когда-то учились в той же школе, что я, а сейчас стали средней руки спекулянтами, катаются на подержанных «бумерах», вечерами сидят в кабаках и при каждом удобном случае стараются показать, что они лучше, чем все остальные. Я ненавижу их, и дело здесь вовсе не в зависти: то, что есть у них, мне не нужно, а что мне нужно – то у меня есть. Но я не хочу согласиться с тем, что они правы, а я – нет.
