Эмилия, сколько себя помнила, ходила по этому дому полуодетой, в чем-то репетиционном, и не кокетства ради, что делать, врожденное, а так, по невниманию, чем ужасно смущала филоновских ребят, настроенных по-пролетарски. У-у-у, работа, работа! Не было человека, меньше похожего на свои картины, чем Филонов, он всегда работал, он был похож на завод. Его ребята делали костюмы к «Ревизору», эти проклятые костюмы артисты носили на своих плечах как выставку филоновских полотен, проклиная новое искусство.
Может быть, это было и гениально, но, когда Эмилия вышла на худсовете и предложила снять всю эту «бляматику», так и сказала «бляматику», которая не дает ничего понять зрителю, только разглядывать да разгадывать, Игорь не возражал. Хитрец! Возможно, что и сам спровоцировал ее на это выступление, возможно, он-то знал, что в спектакле столько талантливого — и без костюмов хватит!
Костюмы сняли, спектакль стал чище, Филонов обиделся.
Ах, как скучно жить, мой друг, пятилетней! Все ровесники уже давно ушли, а тебя держат и держат. Ты сама уже становишься похожа на воспоминание. Но тщеславие живет, мне всегда казалось, что первым умирает тщеславие, нет, живет и заставляет тебя вспоминать, вспоминать. Это как отпущение грехов. Выговоришься — и легче.
Так вот Наталья. С ней все было не так просто, как хотелось Эмилии. Казалось, что она Игорю? Ни при чем и ни к чему. Старомодная, с пристрастием к каким-то бесконечным шнуркам, вечно перепоясана всяческими шнурками. Провинциалка. Но красивая. Очень красивая. Женщина без биографии. Ни папы-мукомола, ни Америки, ни Парижа, ни профессии, ни тети-шансонетки, ничего, кроме такой внезапной, горло перехватывающей прелести, ну, совсем ничего. Один только Игорь. Она приехала к нему из Тифлиса, а для Эмилии не было ничего ненавистней слова «Тифлис», она чувствовала, что для Игоря там главное и началось, но что это было за главное, почему в Тифлисе, где она никогда не побывала, несмотря на папу-мукомола. А что там было у него в Тифлисе? А что там было у него в Тифлисе?! Она не знала и соврать не могла. И есть ли на карте такой город, если она не побывала в нем в пятилетнем возрасте? Любопытство вело ее, опережало фантазию, не давало сочинить правду. Бедная маленькая Эмилия! Как это жутко, что не успеть за любимыми людьми, нельзя быть одновременно в пяти местах. А она бы успела, успела. Главное — хотеть, главное, чтобы пригласили. С недоверием рассматривала жизнь, сложившуюся до нее. Неужели Наташа могла быть для Игоря хоть некоторое время всем? Безумие! А если не Наташа, то кто? Ее подташнивало при виде всех этих маленьких фотографий с изображением жеманниц в шляпках, длинных, тощих и при этом с нагло-счастливыми рожами. Так бы и поколотила их! Она представляла этих дылд рядом с Игорем и представить не могла. В этот момент она благодарила Наташу, что та была женой Игоря, не дала ему полностью увлечься всеми этими тифлисскими кикиморами.
Надо быть Богом, чтобы владеть сердцем Эмилии.
«О, как я порывиста и холодна, — думала Эмилия. — Мне не хватает сердца, где ты, мое бедное сердце?» И, схватившись за сердце, умирала сто раз на дню.
— Все это театр миниатюр! — презрительно говорила Эмилия о фотографиях — Длинные ноги, фильдеперсовые чулки, а внутри вместо души — красное вино, причем кислющее! Тебе не нравятся мои ноги? — спрашивала она Игоря. — Тебе нужны километры? Мои слишком коротки для тебя, да?
— Твои — прелесть, но длинными можно обхватить все тело. Представляешь, повернешь шею, а над тобой вот такие огромные ступни!
Она возмущалась:
— Обыкновенные гориллы! Что, для этого моих рук мало?
И он целовал ее руки, распушивал, разнеживал, делал языком маникюр, вообще был изобретателен на маленькие ласки, мимолетные, но остающиеся с женщиной навсегда. Они плелись вокруг нее, плелись, а потом уже поздно было сопротивляться.
«Я Бог. И когда-нибудь буду распят за грехи людей».
Зачем произнес это? Кто дал ему право знать правду о себе?
Игра, бравада, смелость, догадка, отчаянье? Лицо его в темноте походило на китайскую маску, она вспоминала прачечную, Нью-Йорк, козлиные прыжки хозяина и прижималась к Игорю. Она начинала «тянуть китайца за косичку». Так она благодарила его за воспоминания, он возвращал ей их. Но что там было у него в Тифлисе? Что было в Тифлисе? Бедная Эмилия!
Нет, он, конечно, корчил китайскую рожу нарочно, он не доверял ее американским рассказам.
— Но это было, было!
— Какая разница?
— Но это было!
Эмилия, когда ей не верили, начинала сердиться так, что ничего не оставалось, как поверить. Но и тогда она еще долго мелкими, дробными шажками бегала по комнате и, не желая сдаваться, старалась резко и неожиданно повернуться, чтобы застать собеседника врасплох. Ее убеждало только непроницаемое лицо, и Игорь, хитрец, научился его строить.
Наталью Эмилия тоже решила не принимать всерьез, но Наташа легко и простосердечно старалась прильнуть к Игорю в дни своих приездов, где бы ни находилась, настолько не могла скрыть радости, что Эмилия и злилась, и прощала. Она почему-то была уверена, что Игорь не станет скрывать от Наташи их отношений, отказываться от нее, Эмилии. Так и случилось. И самое забавное, что на Наташу это не произвело никакого впечатления. Значит, она догадалась правильно, там, в этом проклятом Тифлисе, уже был опыт, и накатилось, накатилось! С Володей говорить на эту тему не хотелось, хотелось пережить все одной, может быть, истерику устроить попозже, она еще не знала, пощечину дать, но Игорь, как всегда, оказался хитрей, на следующий же день после приезда Наташи подошел к Эмилии и сказал: «Ну, пошли разговаривать».
И они пошли по Петербургу, который был большой-большой, а Эмилия маленькая-маленькая. И когда он спросил: «Тебе понравилась моя жена?» — она с вызовом ответила: «Очень».
— Она то, что у меня внутри.
Эмилия задохнулась:
— Она у тебя внутри?
— Нет, то, что она, — у меня внутри. Мне за нее страшно, она ничего, совсем ничего не умеет, только любить меня. Ты научи ее чему-нибудь, хорошо?
И тут Эмилия, как верная собака, взглянула в лицо хозяина, чтобы понять — к чему эта просьба, какие открываются возможности, не другом же Натальи он предлагает ей стать, дружить можно только с мужчинами, нет, он предлагал приобщить Наташу, а это уже было не просто актом любви к Эмилии, это уже было доверием.
Он рассказал, что Наташа при всей своей нормальности младше их всех, ей только два года, она еще не понимает мира, в котором живет, и вряд ли попытается понять, она учится петь там, в Тифлисе, о-о-о, голос небольшой есть, но дело подвигается туго, что она сестра Миши Карповича, с которым вместе он заканчивал юридический, Миша теперь в Америке, он их и познакомил когда-то, Наташа заканчивала Бестужевские курсы, что она летает над ним, как мотылек, и он без этого мотылька не может.
Он так хорошо говорил о любви к другой, что не обидел Эмилию, а как бы отдал ей самой часть этой любви. Он незаметно и легко соединял разные жизни.
Неважно, говорил он, поймет или не поймет Наташа их отношения, ее не может оскорбить его свобода, потому что, возникни подобное желание у нее, он не стал бы мешать. Муж, жена — это еще не право на свободу другого, главное, чтобы этот другой не исчез из твоей жизни навсегда. В искусстве и жизни надо делать только запретное, только чего нельзя, и тогда взгляд сразу падает на дупло, а в дупле — правда.
И она, пятилетняя, то есть почти вдвое взрослее и его и Наташи, слушая, начала понимать, что всю свою жизнь жила ради этой минуты, когда он расскажет ей про любовь к другой и так просто объяснит, что делать дальше.
Но все равно ей было очень грустно, она казалась сама себе каким-то сырьем для эксперимента и винила в этом свою природу, скорее не женщины, как Наташа, а подростка, большеротого, длинноносого, рыжего, сама и дала им повод относиться к себе, как к эксперименту, клоунесса, придумала жизнь, делала вид, что ничего не боится, вот и не опекал никто. Но иначе она не могла, без этих двоих, без их решений, без их власти над ней и ее над ними.
Почему путь извилист, а что, если шагать все прямо да прямо? Почему жизнь кривая? Почему время идет вспять, а человек не молодеет? Где конец пути?
Володя вился в тот вечер вокруг Наташи так, что Эмилия в него влюбилась снова. В последнее время, глядя на него, становилось ясно, что к старости он превратится в старого жуира с печальным лицом. О, как он умел обольщать, как знал науку обольщения, он был маркизом, он всегда был маркизом, хитроумным и угодным дамскому сердцу. Небольшая холодность не мешала, а как тогда, в Скадовске, вносила в ухаживания остроту, он мог забываться, занимаясь женщиной, мысленно он уже пережил все прелести приключения, которые им двоим предстояли.
«Ну, давай же, голубчик, умница, — шептала про себя Эмилия. — Ну, давай же, все будет легче».
