Пили пиво на балконе, и я, покурив, наконец догнался настолько, что очень просто и легко, так естественно рассказал ей все. Про неожиданности. И про изнуряющие уроки полетов. И про то, как я понял, что в них неправильно. И вот, встретил ее. Она все поняла, и молчаливо согласилась мне помочь. А я и не просил. Вот что главное — я не просил! Это основное условие.
А еще раньше она села со мной в одну маршрутку. Не договариваясь, а так само собой. И поехала не к себе, а ко мне домой. Сказала лишь, что дома будет нечто, когда мы покупали пиво, выйдя на остановке у меня в Сипухе. Позвонила в коридоре. Долго слушала излияния в трубке. Сказала, что она жива и завтра поедет сразу в институт, от подружки. «Подружка» в это время любовалась на ее хмельно сгорбленную спину, тонкие пальцы, теребящие волосы и темные полоски размазанной туши под глазами. Странно, но я не вспоминал о Светке, подумав лишь — ну и что, я же ее люблю, чего же еще! Да разве придет она вот так ко мне, ниоткуда и почти никакая? И вообще, Светка с поплывшей тушью — нонсенс! А моя Ведьма — прекрасна! Толстая, лохматая, пьяная, с размазанной косметикой — чудо из чудес! Ведь внутри она — вточь как я. Нет, еще больше я, чем я же сам, глядя на нее, я лучше понимаю себя. Так кто же она? Я не очень понял, и не хочу понимать — только бы не ушла!
Стоило Яне пройти в темноту зала с баллоном, как Владушка высунула заспанную мордень, и принялась грызть меня — какого хрена я опять нажрался, и что она меня непременно разбудит завтра в шесть тридцать, нифига не пощадив выпихнет в колледж, и т. д., и т. п. но я это слышал столько раз! Она окинула свирепым взором прихожку, наткнулась на Янкины раздолбанные берцы, и вдруг… успокоилась! Пробурчала что–то типа: «Ну–ну!», и исчезла в своей норе. Я слегка обалдел от такой любезности и заподозрил неладное, но предпочел оставить разборки до завтра, ведь меня ждала Ведьма!
Я никогда не приводил девиц при Владе — но Яна не девица, она… она ведьма. Даже эта старая скотина почувствовала это! Вот вам истинная сила!
А еще пока мы мерзли на балконе, договорились сегодня не трахаться. Мачеха за стенкой, нечего ее радовать. Да и навряд ли что–то получилось бы. Потому что она же согласится… и эти внимательные глаза будут смотреть не смаргивая, на мои мучения, убивая меня взглядом, ничтожество… и она будет знать, что я чувствую… она будет виновата моей виной… о, боже, нет!!! Встряхнул головой, немного приходя в себя — и потом, не для того ведь мы здесь вместе. А для чего? Мне начинает казаться, что даже не для моего полета (с четвертого этажа если только!). Так для чего же? Вот эта сырая ночь знает, но ведь молчит!
Мы то шепчем какую–то ерунду, то снова целуемся. Она греет руки у меня за шиворотом, я у нее на груди. Но мне ничего другого не надо, боже упаси разрушать это очарование доступной недоступности, чистейшей дружбы. Мне хорошо, так по–особенному хорошо, как бывает редко, либо не бывает совсем. И я даже больше не хочу знать, кто она мне, лишь бы эта ночь не кончалась…
Я рассказываю, она слушает — по–особому, не причитая как все девчонки, ой, ты бедненький, или не в тему вставляют что–то вроде — а как это? Она просто слушает — мой благодарнейший подарок неба! За что только, боже, это слишком хорошо для меня! опять же — как и с Дикой! У меня есть друг, снова! и с ней мы никогда не спали — помнили, что слишком разные в этом отношении, и самое главное — друзья ведь, а как вот так вывернуться перед другом, унизиться? Сейчас я думаю, что Дика могла бы, в принципе, но я еще толком не понимал сам, чего хочется, да и друга терять из–за такого не хотелось. нет, точно не вышло бы ничего, слишком страшно! Госпожа должна быть госпожой, а не другом никак! Боже, что я позволяю себе думать, вообще? какое еще счастье, что Ведьма пьяна, и не слышит…
— Ну, че, сегодня куда? — спросила Влада как–то подозрительно поглядывая, как я доедаю суп, будто ждет, когда же я свалюсь от отравы, и боится, что этого не случится. Я пожал плечами — ну нафига она спросила?
— Да тут выписал пару адресочков. Позвоню да пойду, чего скажут, может!
— Ага, только смотри, блядь, оденься по–человечески! А то опять попрешься в этом своем рванье!
— Каком рванье? — тихо спросил я, стараясь не заводиться.
— Я ему как человеку, как сыну нормальную джинсовку купила, а он влез в эту кожу идиотскую, как собака на замках весь, не отодрать! Скоро соображать перестанешь, где у тебя че — где твоя, где купленная кожа–то!
— Влада, моя косуха — очень даже приличная, и совершенно новая, ты же знаешь, я за нее чуть жизнь не отдал. Вот если бы я джинсы рваные одел на собеседование…
— Да иди ты! В чем хочешь иди! Перед людьми ж стыдно! Ну что ты как удолбище все шляешься, нет бы постригся, помылся!
Я мытый! Ты Харлея видела? Я еще и в половину как он не хожу. Я не панк, а металлист!
И кто тока за тебя замуж пойдет, красавец–мужчина? — зло ухмыляется она, задевая за оч–чень больное — знает, кобыла, кем я себя считаю, взгляда недостойным, «мужчина» как ругательство! Какие замуж?! Для того и говорит, и моменты знает нужные! Опускаю глаза, беру себя в руки… раз — я не убожество! Два — панкерша какая–нибудь за меня пойдет с большим удовольствием! Три — не твое собачье дело, сука накрашенная! Четыре…
Дальнейшие препирания лишены всякого смысла, и я удаляюсь. Будь грязный, вечно в мазуте, автомеханик и байкер, пять лет (серьезно!) нестриженный, оборванец Харлей ее сыном, она бы в задницу его целовала, я уверен. Носилась бы с ложечкой: «Сереженька, покушай!» Но мне она как сыну джинсуху купила. Вот в том–то и дело! Или у меня уже паранойя? Тока ее не хватает в жирный плюс к извращенности.
Что поделать с Богом, решившим послушать дружный человеческий хор, твердящий одно: «Вот такая, блядь, весна!» На дворе — 27 мая, а других слов, не подворачивается! Неизменный дождь — возможность не вылазить из родной косухи, и невозможность неприлично отметить переползание на второй курс! Подвал, подъезд, переход, но только не природа!
Под серым низким небом топаю на собеседование в серьезный офис фирмы видеорекламы. Я ведь художник — да-а! И не просто, а комповый график! А это вам не хухры–мухры, и не воробей чихнул. К тому же, как известная примета времени в моде извращенное мышление — глядишь, пригожусь! Это дает определенную надежду как–то устроиться в жизни, не слишком затеряться… но уж и не знаю, надеяться мне на что–то, или сразу думать — я прусь туда только для очистки совести, а потом отправлюсь в пионерлагерь посуду мыть (хе–хе!), или по привычному со школы маршруту — на стройку. Почему–то при мысли об очистке совести, мне представились эти самые очистки, похожие на свежесоструганную кожуру ядовитого зеленого картофеля, но было в них что–то чересчур живое, и потому отвратительное… Бр-р!! Скорее подумать о другом — как я зайду туда, в этот офис, а там секретуточка в кудряшках вежливенько попросит подождать, а сама не сдержавшись, усмехнется — вот тип волосатый, клепанный. А еще хочет чего–то. А хочу я, девочка моя, не чего–то, а денег. Плевать мне и на тебя, и на все ваши вакансии. Можно, я буду ножками дрыгать, и деньги получать? Еще могу с колокольни махать… Ох больно! Сердце свело — в толпе мелькнули светло–рыжие смешные соломки — как давно я не видел Ведьмы! И она молчит. И я звонить боюсь. Это смешно и нелепо — человек в 17 лет боится позвонить девушке, в которую он ничуть не влюблен, и просто считает другом… нет, вот в этом и дело — нифига не просто! Ох, надо бы уже на что–то решиться, вот и повод хороший — рассказать как прошло собеседование, пригласить на «чашечку портвейна». Положительный результат обмыть на радостях, отрицательный — с горя, для утешения. В любом случае, она мне друг, вот пусть и отрабатывает! Вот пусть и отрабатывает… по лицу, и униженно сгорбленной спине… коленями на гречневую крупу… и тонким хлыстом… аааа!
Ободренный такими мыслями, я толкнул тяжелую дверь с табличкой «Акцент — Видео». Эх, что я делаю, какого фига здесь толкусь? Не по мне это все, уже тоскую! Или это опять паскудная неуверенность в себе? Ну, Русый, а неожиданности? Если только! Но сердце жмется как–то не так. Нехорошо это все!
— Так вы, Станислав, сейчас на каком курсе?
Длинный субъект в сером костюме безукоризненно вежливо буравит меня взглядом инквизитора.
— На второй перешел.
Так это и есть ужасное «оно» — офисное собеседование? Ох, провалиться. Щас будет опыт работы. Жопа.
— Ага, понятно! — он опускает глаза, педантично протирает очки. Я нервничаю и мучаюсь. Снова надевает очки, бросает выразительный взгляд на меня, потом надолго утыкается в резюме. Господи, да что же это? Он же его уже раза три прочитал, какого же фига еще? Я его практически ненавижу. Как маленькому ребенку, хочется скривить рожу, покорчиться, обозвать его мудаком на худой конец. Ну что ж он тянет? Послал бы что–ли, чем так! Я читал об этом в газете «Баzар», что при собеседовании тебя будут изучать под микроскопом и намеренно тянуть время, испытывая на прочность нервы, но оказался к этому совершенно не готов! Меня мелко трясет изнутри, я чувствую себя будто в коровьих внутренностях, еще теплых, и мелко подрагивающих… Меня подташнивает от таких ассоциаций.
