— Возьми, — сказал Холеный.
Он поспешно достал из рюкзачка стопку дисков.
Голяк осекся. Недоверчиво раскрыл пару коробок…
— Надо же. Я думал, они давно накрылись… Фильмы-то хоть понравились?
— Я их не смотрел.
— Ну ты даешь! Если нужны, оставь себе. Я уже взял из твоей коллекции на замену. Все тип-топ. Я что, ждать тебя должен был?
Голяк снова глотнул из бутылки. Очевидно, хотел пить. Или для смелости. Он начал новый разговор, крайне важный, можно сказать — принципиальный.
— Да, вовремя ты вернулся. Вечером классная тусня наметилась. Здесь, в твоей квартире. Про Фигу слышал когда-нибудь?
Холеный не ответил. Впрочем, кто в городе не слышал про Фигу, большого человека в маленьком Питере? Просто смешно.
— Так вот, сегодня собирались прийти парнишки из толпы Янки. А Янки как раз человек из толпы Фиги! Просек?
— Костя, мне плевать, — сказал Холеный, глядя приятелю в глаза. Ему было нехорошо. Ему становилось все тоскливей.
— Как это? — Голяк заморгал. — Бастуешь, что ли? Договорено ведь, назад не раскрутишь! Люмп договаривался! Телок притащат.
Холеный отвернулся.
— Делайте, что хотите, — и повторил равнодушно. — Плевать.
Люмп вдруг шумно вздохнул, пошевелился и сел. Мальчик кинулся к нему, обрадованный, но тот уже упал обратно. Затылком в расплющенный яблочный огрызок. Друг продолжал купаться в неведомых океанах.
— Я не понял, — мрачно уточнил Голяк. — Ты даешь свою крышу или нет?
— Даю, — сказал Холеный.
Он побрел из комнаты. Вышел в прихожую, щелкнул замком входной двери.
— Эй, куда? — крикнул Голяк.
— Не твое дело, — прошептал мальчик.
— Ну-ка, стервы, кончаем валять дурака! — Голяк продолжил крик. — Офигели? Народ скоро будет, массовка, небось, уже тачки ловит! Вырубайте аппарат! Одна в лабаз, вторая на кухню, быстро!
Холеный захлопнул за собой дверь.
__________
— Мама, — сказал он.
Телефонная трубка в его руках взорвалась:
— Малыш! Малыш! Это ты? Алё!
— Это я.
— Боже… Малыш, ты где!
— Я дома. Говорю от соседки с третьего этажа.
На другом конце города возник ураган эмоций. Сначала мама пыталась рыдать. Потом пыталась смеяться. Потом стихия угомонилась.
— Почему от соседки, а не от себя? — спросила мама звенящим от радости голосом.
— У меня гостей полон дом. Не хочу, чтоб слышали.
— Ну так гони их в шею!
— Обязательно.
У тебя все в порядке, малыш?
Он ответил:
— Конечно.
— А где ты был?
— Я все расскажу. Только не по телефону, ладно?
— Понимаю… — мама прерывисто вздохнула. — Я так волновалась! Так волновалась… Тебя нигде нет, не звонишь, отвечаешь на звонки, не приходишь, никто ничего не говорит. И Федька еще нагнал страху…
— Тебе звонил Люмп?
— Нет, Федя зашел без звонка. Сказал, что ты безумно влюбился в какую-то девицу с Дальнего Востока и тут же улетел с ней туда. Будто ты просил через него передать нам, чтобы мы не беспокоились, мол, ты побалуешься и вернешься. Извини, он очень хороший паренек, но не могла же я поверить в такую глупость! Знаешь, я решила, что у тебя неприятности, и тебе надо скрываться… От каких-нибудь твоих гнусных приятелей или от милиции. В милицию я на всякий случай не заявляла. Но малыш, еще немного, и я бы не выдержала! Пошла бы.
— Прости меня, — сказал он внезапно.
— У тебя точно все в порядке? — мама снова забеспокоилась.
Он улыбнулся:
— Я ведь уже дома!
Она еще повздыхала, успокаиваясь, приходя в себя от радостного потрясения.
— Ладно, малыш. Ты у меня взрослый мужчина. Я ни о чем не спрашиваю. Но вообще-то если твои неприятности связаны с финансами, мог бы сразу сказать, еще прошлым летом.
Чудесное воспоминание наполнило телефонную кабину: свеча… горящие купюры… Он ответил:
— Не волнуйся, у меня с финансами нормально.
— А то твой Люмп просил у меня деньги, сказал, что перед самым отлетом ты у него взял в долг. Я ему, конечно, не дала. Если бы ты позвонил или оставил записку… Ты ему вернул?
— Вернул, — соврал он; другого выхода не было. — А с ключом как?
— Дала ему запасной ключ. Он сказал, что по твоей просьбе присмотрит за квартирой. Я подумала: если он даже и темнит, и вообще — все наврал, за квартирой в любом случае надо присмотреть, да? Или зря я это…
— Правильно, мама, не волнуйся.
— Федя хороший мальчик, хоть и потешный. Из всех твоих ему одному можно доверять. Не обчистит же он тебя?
Мама уже совершенно успокоилась. Обрела привычную твердь под ногами. Разговаривать с ней было легко и приятно.
— Хочешь, я сейчас приеду? — предложил он, поддавшись душевному порыву. Мама замялась.
— Знаешь, у меня тоже гости… Я страшно хочу тебя видеть, малыш! Страшно! Давай завтра, а?
Он огорчился — умеренно, в пределах разумного.
— Папа там как?
Теперь мама заметно напряглась.
— Отец в командировке, — сухо сообщила она. — Жив, здоров.
— У вас-то самих все в порядке?
— Как нельзя лучше, — еще суше произнесла мама. С тайным, только ей известным смыслом.
— Понятно… Ладно, счастливо.
Человек нажал на кнопку. В трубке успело только пискнуть: «Малыш, я страшно рада…» Он тяжко усмехнулся. «Гости, отец в командировке». Скорее всего — банальщина.
Мама так и не назвала его по имени.
__________
Трудно воспроизвести дословно столь интимный разговор. Может, таким он был, может не совсем таким, может и вовсе не таким. Невозможно передать на бумаге сумбурные речи взволнованной матери! Но суть разговора ясно видна: мать была далеко. На другом конце города. И — самое важное — она вполне обошлась без имени сына. Самое странное…
Беглец спустился во дворик. Привычнейшее, почти родное место, неразрывно связанное с понятием «дом». Он вошел в крошечный скверик посередине и сел на скамейку. Прямо напротив скрипел дверью его подъезд — также почти родное место. До него было не больше двух десятков шагов. А в скверике на второй скамейке сидела женщина с ребенком. По всей видимости, бабуля с внучком.
Надо идти, — сказал себе человек. И прислушался. Отклика в душе не последовало.
Надо идти, — твердо повторил он. Надо спасать друга. Надо спасать всех этих маленьких слепых людей.
Вот теперь отклик был. Только не тот, который требовался. Всколыхнулся густой, мутный, противный осадок, заставил кулаки беспомощно сжаться. Человек не знал, как спасать души, не знал, как сохранять разум. SOS никто не кричал. В приступах безумия никто не бросался на стены. Вдобавок, он не мог никому ничего сказать — объяснить, убедить, помочь увидеть — потому что слова ушли! Те слова, которые копил он в Келье, которые переполняли его всего день назад, они исчезли. Они бросили его, предали, сбежали! Да и были ли они вообще — ТЕ СЛОВА?
Его предназначение…
Надо идти домой, — снова напомнил себе человек.
Ноги не желали вставать: тело затопило незнакомой усталостью. И он остался сидеть. Решил подумать, что же ему предпринять. Конкретно — что?
Бабуля неподалеку пригрозила внуку:
— Если ты не будешь слушаться, то станешь таким же, как этот дядя!
— Ничего себе, экземпляр! — буркнул мужчина, гуляющий по двору с собачкой. — Бывает же такое.
Человек заснул сразу. Отключился, не сопротивляясь, с покорностью обреченного, даже не заметив, что закрыл глаза. Так и не начав думать. Будто для этого и уселся на скамейке в почти родном скверике рядом с почти родным подъездом. Сказались бессонная ночь, утренний стресс, волнения встречи с гостеприимным миром.
Была уже вторая половина дня. Дело шло к вечеру.
рассказать о ней все же необходимо.
Попавший в Келью верно подметил: наши слова слишком ограничены, чтобы в пределах научного и околонаучного языка объяснять необъяснимое. Человек начал жить заново. Но что заставило его это сделать? Как смог поверить он в свое ничтожество? Какой силой Книга убедила его?
Понадобились особые слова — вне разума и логики — слова Книги. Они не поддаются анализу и пересказу. Впрочем, если справиться с бессмысленным желанием понять, если снять очки и закрыть глаза, если отложить беспомощное перо, только тогда удастся кое-что описать.
Взглянув на чудо со стороны.
И еще есть сложность. Непонятно, как называть человека, ведь он сжег в конце концов свое имя — буквально! Не хотелось бы называть его «узником», это не совсем точно: вероятно, он и был узником, несомненно, он считал себя таковым, но лишь до некоторого момента. Не хотелось бы постоянно употреблять термин «человек»: может быть он и стал им теперь, а может быть и нет. Лучше всего, пожалуй, подобрать ему обозначение согласно возрасту. В том кругу, где раньше обитал попавший в Келью, люди именовали друг друга «мальчиками» и «девочками». Вот это похоже на правду! И если принять «мальчика» в качестве рабочей формулировки, определяющей особь мужского пола, давно переставшую быть ребенком, но никак не желающую повзрослеть, то она — формулировка — уляжется в рассказе о Книге вполне благополучно. Итак, двадцатипятилетний мальчик, бывший узником, ставший (возможно) человеком…
