Костер. Пламя раздваивает звезды. Тайга во тьме. Зямочка завороженно смотрит на огонь. Долго, не отрываясь.
— Мамочка, я тебе скажу один секрет.
— Скажи, сынок.
— Я очень люблю дядю Лазаря. Давай поедем с ним в Германию.
Я вздрагиваю от неожиданности.
— Зачем, Зямочка?
— Он покажет нам свои танки и музыкальную шкатулочку, которая сама играет, и настольный кукольный театр.
— Зямочка, а как же папа? Он будет грустить без нас.
Ужас! Ужас! Что я говорю! Зачем я говорю это ребенку?
Зямочка задумывается. Долго смотрит на костер.
— Тогда давай я поеду с ним один на маленько, а ты останешься с папой, чтобы он не грустил.
— Это тебе дядя Лазарь так сказал? Это он придумал?
— Нет, мамочка, он ничего мне не говорил.
Что это? Голос крови, голос сердца? Маленького детского сердца?
Мамочка, почему ты такая грустная? Я ведь на маленько уеду. Я только посмотрю и сразу вернусь. Лазарь выходит из темноты. Мы видим его огромный силуэт. Зямочка бежит к нему. Лазарь подхватывает мальчика, прижимает к себе. Садится рядом со мной, шепчет:
— Рахиля, я скажу тебе один секрет.
— Скажи.
— Я тебя люблю.
Я склоняюсь к его плечу. Я снова чувствую головокружительный запах его тела. Я снова лечу в пропасть. Мягкую, верную, как колыбель. Гриша! Гришенька, прости меня! Я не могу жить без этого мужчины. Я не могу… Почему так происходит? Почему? Когда я с Гришей — я думаю о Лазаре, а когда с Лазарем — я думаю о Грише. Что это? Неизвестный мне закон человеческой природы? Если бы я могла раздвоиться, как та сосна над обрывом. Раздвоиться на две части. Я бы отдала за это свою жизнь.
Тишина. Прозрачная, бездонная. Как небо. Звезды. Близкие, яркие, огромные, словно серебряные блюдца. Охотничья заимка. Маленький бревенчатый домик, затерянный в тайге. Баня. Банька. Таежная благодать. Лазарь плещет пиво на раскаленные камни. Вязкий тягучий парной запах хлеба и горячей сосновой смолы. Я почти задыхаюсь, изнеможенная, обессиленная, беспомощная. Лазарь берет меня на руки. Бежит, бежит по шатким I мосткам к черной речке. Серебристый пар клубится вокруг него божественным ореолом. Я ныряю в ледяную глянцевую воду. Плавно разламываю подводные лагуны. Глубже. Глубже. Я хочу достать до дна. Коснуться кончиками пальцев упругих корневищ кувшинок, бархатистых подводных водорослей. Я хочу достать до дна! До самого самого донышка…
Тишина. Я нашла около печки три Селезневых перышка, нежных, как весенний мох. Я ласкаю ими Лазаря. Плечи. Колени. Он что-то шепчет, потом затихает, замирает. Я чувствую огромную безграничную тайную власть над его телом. Его душой. Я наслаждаюсь этой властью. Лазарь зажигает свечу, подставляет перышки к пламени. Мы считаем их цвета. Удивительная ночная радуга. Золотистая, темно-зеленая, синяя, бордовая.
— Ты колдунья!
Пламя выхватывает краешек окна, несколько деревянных перекладин за стеклом. Лестница. Это лестница на крышу! Я уговариваю Лазаря пойти туда сейчас. Немедленно. Ему не хочется одеваться. Его веки слипаются. Умоляю, шепчу:
— Зачем? Зачем нужна одежда ночью, в кромешной тьме? Зачем нужна одежда, если ты идешь к звездам?
Он верит мне, как верил тысячу раз. И небо вознаграждает нас. Я вижу, вижу безграничный восторг в его глубоких глазах. Мы не чувствуем ни тепла, ни холода. Мы становимся невесомыми, бестелесными. Мы целуем друг друга и растворяемся в огромных серебряных блюдцах. Это звезды. Мы сами складываем их в созвездия и летим, летим по млечной небесной дороге…
* * *
Сумерки. Бабушка Варвара бросает в печку березовые полешки. В комнате темно. Зябко. Гриша сидит за столом. Смотрит куда-то в стену. Тупо. Безучастно. Я пытаюсь включить свет. Не могу найти выключатель. У меня трясутся руки. Что? Что случилось?
— Гриша!
— Рахиль…
— Папочка! Папа! Посмотри на меня! Мама, включи скорее свет.
Я наконец нахожу выключатель. Зямочка в военной форме. В шинели, в пилотке со звездочкой. Красивый, как звездный мальчик.
— Откуда это у тебя, Зиновий?
— Дядя Лазарь в тайге подарил. Это все настоящее, солдатское!
— Сними! Сними немедленно! Убери с себя эту красную звезду!
Гриша хватает пилотку, бросает ее на пол. Топчет, топчет.
— Гриша! Опомнись! Что ты делаешь?
Забираю мальчика. Он плачет. Горько. Страшно.
Увожу его к бабушке Варваре. Кладу на старый плюшевый диван.
— Зямочка, родной мой, единственный, не плачь, прошу тебя! Папе плохо. Он, наверное, опять заболел.
Прости его, Зямочка. Он не хотел тебя обидеть. Когда ты вырастешь, я тебе все объясню. Ты поймешь, Зямочка.
Он плачет безутешно. Горькими недетскими слезами.
— Мамочка, я хочу к дяде Лазарю. Я хочу к дяде Лазарю. Судорожно всхлипывает, захлебывается.
— Сынок! Родной, не плачь, прошу тебя.
Я беру его на руки. Слезы застилают мне глаза. Я плохо вижу. Господи! Неужели это Зямочкины слезы. Такие горячие. Такие жгучие. Нет! Нет! Это мои. Мои слезы. Я не должна плакать. Из последних сил сжимаю Зямочкины плечи и тихо-тихо пою в темноте.
— По долинам и по взгорьям шла дивизия вперед…
Громче. Яснее. Я пою Лазаря.
Зямочка затихает, засыпает тяжелым недетским сном. Снова кладу его на плюшевый диван. Иду к Грише.
Что? Что же случилось в эти три дня, пока мы были в тайге?
* * *
Какие большие светлые комнаты. Чистые, теплые с красивыми вьющимися растениями в коричневых горшочках. Широкая железная кровать с серебряными набалдашниками. Три облачка подушек покрыты узорной накидкой. Старинная ваза с яркими разноцветными жар-птицами. Дородная Алевтина Васильевна в бархатном вишневом халате показывает мне семейный альбом. Пухлый мальчик в матросском костюмчике. Красивые статные женщины в песцовых горжетках. Усатые мужчины в военной форме с петлицами. С чего же начать этот трудный разговор? С чего? Что сказать? Что?
— Какая вы здесь красивая, Алевтина Васильевна, как киноактриса. Я, если бы не знала, что это вы, так бы и подумала.
— Это мы с мужем ездили на море отдыхать. В Сочи. Еще до войны.
— Надо же, вы почти не изменились. А это Максим?
— Да. Ему тогда было шесть лет.
— Как моему Зямочке сейчас.
— Он у вас такой умненький. Серьезный не по возрасту.
— Гриша много с ним занимается. Научил читать, писать. Он ведь болеет очень, дома сидит. Как вернулся в прошлом году, до сих пор не могу поднять на ноги. Туберкулез, язва желудка, нервное истощение. Врачи говорят, нужно питание полноценное и покой.
— Он у вас в каких войсках служил?
Он… Он не служил. Он на лесоповале был. Пять лет.
— За что?
— Как немецкий шпион.
Ужас какой! Так он что, немецкий шпион? Алевтина Васильевна удивленно всплескивает красивыми белыми руками. Ей очень идет этот вишневый бархатный халат…
Что вы? Какой шпион? Мы из Польши бежали от фашистов. Его на границе забрали и отправили в лагерь, мы с Зямочкой сами в Омск добирались.
— А почему в Омск?
Я рассказываю про Гришину шутку — про свидание каждую субботу на площади Ленина, как я пять лет ничего не знала о нем, а потом встретила после войны около памятника.
— Надо же, как в жизни бывает. Вы, наверное, очень любите его, Рахиля.
— Да. Мы с ним росли вместе в Пулавах. Маленький такой городок под Варшавой. Гриша закончил ешиву — еврейскую религиозную школу и три курса педагогического института в Вильнюсе. У него отец богатый был.
Мукомольню большую имел, лавку хлебную, ресторан.
— Вы, наверное, в Польшу хотите вернуться?
— Не знаю. Там никого не осталось у нас. Все погибли. Мама, папа, братья. И Гришиных всех убили. Одни мы остались, Алевтина Васильевна. Он, я и Зямочка. Никого больше нет у нас на всем белом свете.
Я смотрю на фотографию с морем и пальмами, на статную женщину в кружевной шляпе с широкими полями. Все сливается, расплывается, теряет резкость. Как на киноэкране, когда вот-вот порвется пленка. Слезы застилают глаза. Из последних сил сдерживаю их. Жжет веки. И вдруг все растворяется, исчезает…
— Рахиля! Вы очнулись! Слава богу.
Я лежу на широкой кровати с облачками подушек.
— Рахиля, вы не ушиблись?
— Что произошло?
— Вы упали в обморок.
Мне стыдно. Неловко. Пытаюсь встать, но все плыв плывет перед глазами.
— Не надо! Не вставайте. Полежите еще немного.
— Алевтина Васильевна… Алевтина Васильевна, милая, спасите моего Гришу! Спасите нас, умоляю. Я буду шить вам самые красивые платья. Всю жизнь. Я денег не буду брать никогда. Умоляю!
Снова пытаюсь встать. Женщина укладывает меня.
— Рахиля! Я прошу вас, лежите, не вставайте. Что произошло? Как я могу вас спасти?
Две недели назад был еврейский Новый год. Он по нашему календарю в сентябре наступает. Гришу попросили почитать молитву в синагоге. Он очень обрадовался. Готовился. Здесь в Омске сохранились четыре старые молитвенные книги. Он же учитель иврита, понимаете? Это его жизнь! Его страсть! На праздник в синагогу пришло много евреев. Гриша читал Тору. Так хорошо. Так красиво. И там… там есть такая молитва старинная, в ней слова такие: «Хватит сидеть в долине плача». Понимаете, эту молитву везде евреи читают по всему миру. Она еще из Египта пошла две с половиной тысячи лет назад. Хватит сидеть в долине плача, нужно вставать и идти в Иерусалим. И после этого Гришу вызвали в КГБ и сказали, что за клевету на Советскую власть его опять посадят, отправят в лагерь. Они говорили: «Вам что, Советский Союз — долина плача?» Алевтина Васильевна, милая, он не выдержит этого. Он погибнет! Погибнет! Помогите нам! Умоляю вас. Поговорите с мужем. Иван Кузьмич все может!
