А потом, гляди-ка, как у матери с отцом получается. Или как у Юльки с ком-то там. Всяк в свои кусты.
Если на пляж каждый день ходить — поверишь, что все люди только ради своих удовольствий жить хотят…
Так вот и вертелся я на старой скрипучей раскладушке, и никак не мог заснуть, потому что нахлынули на меня сразу сто дурацких вопросов. Даже когда свет выключил — легче не стало. Какие-то мелкие мошки жалили меня никогда раньше не водились они в сарае. Или раньше добрее были? Укушенная Пиратом нога саднила. Зря я у колодца ногу не ополоснул, от воды полегчало бы. Но вставать и тащиться к колодцу мне не хотелось.
А Колька теперь тоже не спит, и не о девочках он думает — о кладе, о том, как бы опередить толстяка.
А что, если Колька Фиксатого встретит? И спросит его? Надо бы мне не на Фиксатого сослаться…
Проворочался я до петухов, а когда взголосили они от двора к двору, взял и заснул.
Мы сидели на жнивье, в тени комбайна. От крашеных его железок и деревяшек исходило ровное, спокойное тепло. Дядя Сеня Моряк сделал перерыв на обед — развернул на стерне полотенце, толстыми кусками нарезал хлеб и сало, пригласил нас:
— Подрубаем, хлопцы?
Подвинул мне и Кольке по ломтю хлеба и малосольному огурцу. Я мотнул головой, отказываясь: обед-то в поле дядя Сеня брал на себя одного. Колька, не будь дураком, ухватился и за хлеб, и за огурец, и еще к салу руку протянул. Он всегда голодный, вечно зудит об этом.
На то, как Колька молотит зубами, дядя Сеня смотрел с откровенным удовольствием.
— На воинской службе, — сказал он, — таким гренадерам, как ты, Николай, двойную порцию съестного дают.
Под выцветшей дырявой тельняшкой дяди Сени могучими буграми катались мышцы. И сам он жевал с волчьим аппетитом, будто наперегонки с Колькой. Я отвернулся, глотая слюну.
— Рубай, тезка, — подтолкнул меня дядя Сеня, но я снова мотнул головой. Теперь уже из-за дурацкого упрямства.
— Хороший работник и есть обязан хорошо, — подвел итог дядя Сеня, сворачивая полотенце. — Я вот на жатве полторы нормы каждый день выдаю. А почему? Потому что сыт. Голодный столько не сделал бы, где там…
Он достал из кармана пачку «Примы», помял сигарету в пальцах.
— Слушай, Николай, айда ко мне штурвальным. Помощником. Хватит без дела кантоваться, а? Мы и по две нормы с тобой выжимать будем.
Колька, дожевывая хлеб и сало, равнодушно пожал плечами.
— Я после школы отдыхать должен. Положено.
— Жаль. Я тебя быстро научил бы. Мне главное что? Мне сна не хватает. Ложусь поздно, встаю рано. На каждой уборке так-то… А тут, к примеру, прикорнул бы я под кустиком днем часа на полтора, а ты б это время за штурвалом постоял. Ну там еще узлы прошприцевать, шестеренки смазать… Зря ты, Николай, отказываешься, дело предлагаю. Может, ты, тезка, согласишься?
Эх, если б мне первому предложил он, тогда другой поворот мог выйти. А тут вроде щенку подачку бросили: Колька отказался — подбери ты, Семен.
— Я, дядь Сень, тоже девять месяцев за партой отсидел.
— Перетомились вы, ребятки, лица на вас нет, — посочувствовал комбайнер. — И то сказать: день-деньской хлыщете без дела, хлеб переводите, к берегу никак не прибьетесь. А тут вам и заработок в дом, матерям какая радость и помога, и к профессии привычку поимели б.
Колька шмыгнул носом, ухмыльнулся.
— Профессия — винтики-шурупчики крутить… Я, может, космонавтом стану.
Пыхнув дымком, дядя Сеня согласился:
— Космонавтом совсем неплохо. Работа подходящая.
Дядя Сеня поплевал на чинарик, старательно пригасил его в пальцах.
— Однако, солнце на закат, — и пошел к комбайну.
Тут, хоть убей, не пойму, как это вышло, но сорвался у меня с языка вопрос, который вот уже третий день подряд гвоздем сидел в голове.
— Дядь Сень, — вскочил я, — ты вот что мне скажи: для чего ты на белом свете живешь? В чем смысл твоей жизни? Ты думал об этом?
Он уже на мостик поднимался, а тут снова сошел на поле, посмотрел на меня внимательно, потом почему-то на руки свои посмотрел. Руки у него большие, черные от мазута и масла, в рубцах и шрамах, а на левой двух пальцев нету — мизинца и безымянного. На войне потерял.
— Растешь ты, Сенька, — сказал он. — Растешь, мозгами шевелить начинаешь. Вишь, какую премудрость загнул: для чего живу? Живу — все тут. Все живут, и я живу. Работал, воевал, опять работаю. Придет час умирать — умру, а на земле Мишка с Люськой меня продолжат. Или ты, к примеру. У нас с тобой и вовсе складно получается: фамилия одна, именами тезки. Выходит, долго не будет переводу Семену Пастухову, вроде б и не умирал вовсе дядя Сеня Моряк. Но и твой час пробьет, и ты помрешь, и тебя тоже кто-нибудь продолжит. Так от веку…
Мне вовсе не улыбалось умирать, даже в том необозримом будущем, когда пробьет этот самый мой час. Я-то, наверняка, знал, что ученые придумают какие-нибудь таблетки от смерти. Проглотишь одну — и живи себе десять лет, еще одну проглотишь — еще десять лет здравствуй. Глотай, пока не надоест… А если тесно на земле станет оттого, что никто не захочет умирать, можно на другую планету улететь. К тому времени космонавты откроют что-нибудь похожее на нашу Землю…
Хотел я сказать об этом дяде Сене, но тут Колька поднял руку, показал:
— Вон Юлька твоя ходит, цветочки собирает.
Юля шла канавой, вдоль дороги, держала в руке букет синих васильков, изредка наклонялась, срывала новые. На ней был все тот же светлый сарафан в синий горошек, и та же широкополая соломенная шляпа на голове.
— Красивая у тебя сестра, Сенька. Очень красивая…
Я посмотрел на дядю Семена. Он стоял, прислонясь спиной к комбайну: и про закат забыл, и про свои полторы ежедневные нормы — безотрывно смотрел на Юлю, и глаза у него были такие, будто их туманом застлало. А лицо задумчивое, строгое.
— Красивая девушка, — тихо повторил дядя Семен. — У меня вот жена померла, Мишку с Люськой на меня оставила, тоже собой хороша была, представительная. А Юля красивей. Такие на моей памяти в нашей деревне не родились…
И тут Колька фыркнул по-кошачьи и брякнул такое, что у меня голова кругом пошла.
— Она, может, сама скоро еще красивше кого родит. Была девушка да сплыла. Попортили ее, вот и прилетела из города.
— Врешь! — закричал я. — Врешь, гад!
Колька ухмыльнулся.
— Ты так соври! Говорю, что сам слыхал. Целый час под окном…
Он не успел подняться с земли. Я налетел на него, ударил по голове, и еще, еще ударил. Я бил и бил, позабыв обо всем на свете. Слезы душили меня, я плохо видел Кольку и бил наугад. А он, прикрываясь длинными руками, раскачивался из стороны в сторону и не мог подняться на ноги. Правда, он и сидя здорово зацепил меня по скуле, но этим только прибавил во мне ярости.
— Гад, — кричал я, — сволочь, зараза! Гад, гад…
Дядя Сеня Моряк обхватил меня со спины.
— Пусти, дядя Сеня, пусти, я его с землей смешаю, — вопил я и рвался из его железных объятий. Но хватка у комбайнера была отменная, он спеленал меня по рукам и ногам и держал, пока я не обмяк.
Колька сидел на стерне, размазывал кровь и слезы по щекам.
— За что? — всхлипнул он, прицеливаясь в меня подбитым глазом.
— За дело, космонавт, — ответил ему дядя Сеня. — Тезка молодец, на его месте я тоже…
Он и сам тяжело дышал, и никак не мог успокоиться.
А Юлька уже далеко в поле ушла. Она, наверно, и не видела вовсе, и не слыхала, что тут у нас из-за ее распрекрасной красоты стряслось.
— Дядь Сень, дай закурить, — попросил я дрожащим голосом и неожиданно для самого себя.
Он послушно сунул руку в карман, достал сигарету для меня, закурил сам.
— Мишку б своего я за курево выпорол. Ну ладно уж, одну коли…
Сил у меня хватило не то на две, не то на три затяжки — я поперхнулся, закашлялся.
— Эх, безотцовщина, — пожалел дядя Сеня, глядя, как босой ногой заколачиваю я в землю окурок. — Отец-то пишет?
— Не. Алименты шлет.
— И то ладно… Ну хватит, навоевались. Миритесь теперь. Вон и квартирант Сычихин на прогулку идет.
Обочиной дороги, там, где недавно прошла Юля, неторопливо вышагивал Василий Павлович Пахомов. В левой руке вместо Пилигрима на цепочке держал он плоский чемоданчик, а правой, в которой был зажат носовой платок, бодро помахивал возле уха. Шмелей, что ли, отгонял? Разглядев нас, Василий Павлович сдернул с головы кепочку, поклонился издали, зычно крикнул: «Привет!»
И потопал себе дальше.
— Серьезный, видать, человек, степенный, — уважительно сказал дядя Сеня. — А вы петухи… Ленивое у вас лето: расти — растете, а дело делать не хотите, от безделья маетесь. Вот и лезет в ваши башки всякая дурь. Вы ко мне больше в поле не приходите, а то и я с вами лодырем стану.
Он поднялся на мостик.
