– Ты готова? – осведомился он.
Я не знала, что он имел в виду, но мгновенно подтвердила готовность, хоть и чувствовала спинным мозгом, жопой, пиздой, рациями, факсами, телефонами, что назревает что-то жуткое. И это нечто предстоит совершить нам. Все мои мысли устремились куда-то в жопу. Я как бы жопой мыслить начала. Почему-то так возбудилась, что еще пару секунд, и кончила бы. Мне известна ровно тысяча способов, помимо исключений, не указывающих на закономерность, достижения оргазма (я имею в виду оргазм без секса). Это будет тысяча первый способ…
Старец прошел мимо нас, заглянул под кусты, но, оказалось, ловить ему там нечего. Он оглянулся на нас, всего на мгновенье, что-то мелькнуло в его глазах, и он резко рванул.
– Пошли! – сказал Заза и привстал так медленно, что я поняла – он сильно волнуется, нервы натянуты, как струны. Напрягся, как крыса перед курятником. Потом прыгнул за куст и вернулся с камнем в руке. Дед быстрым шагом удалялся от нас. Заза, озираясь по сторонам, пустился за ним. А меня на всем протяжении этого пробега не оставляло странное чувство, будто все это однажды уже происходило.
Все случилось внезапно. Стоило Зазе запустить камень в затылок деду как я, как регбист, подлетела сбоку и захуярила деда в кусты. В общем, мы с Зазой волей-неволей сбонни&клайдничали. Старец не отключается, хотя явно уже доходит. Переворачиваем его, он глядит нам в глаза. Если он, думаю, и не совсем охуел, так уж точно перепугался, но нет, дед следит своим зорким глазом за каждым нашим движением. Однако помалкивает. Из носа идет кровь. Собака повизгивает, помахивает хвостом, лижет хозяину лицо. Заза стягивает с деда штаны, достает его дряблый хуй и протягивает мне руку. Даю ему свои «Викторинокс». В одной руке Заза держит хуй, в другой – нож. Так, должно быть, вторгнувшийся в Азию Александр Македонский сжимал в одной руке меч, а в другой – «Аналитику» Аристотеля. Удивляюсь спокойствию деда, его смиренно-обвиняющему взгляду, которым он окидывает нас, будто его не обрезать собираются, а всего лишь переключили радио – с трио Шуберта на рэпак Эминема. Казалось, он загодя знал, что все сложится именно так, а сейчас просто наблюдает.
Раз так, то мы не спасовали. Заза так ловко снес деду крайнюю плоть, будто всю жизнь только этим и занимался. Собака почему-то не бросалась на нас, она с прежней методичностью лизала хозяину лицо, помахивала хвостом и скулила.
Выставка едва ли стоила упоминания. Старинные персидские миниатюры, ковры, циновки и другая хуета. Впрочем, это не остановило половину тбилисской элиты, заполонившей зал. Как никак руководителем – или, как сейчас говорят, куратором – выставки была сама Эка Джапаридзе. Если не знать, что проходит выставка иранской культуры, впору было б вообразить, что идет показ мод. Скромное обаяние грузинской мелкой буржуазии представить себе нетрудно. No comment. На экспонаты никто не обращал внимания. Срать на них все хотели. Толпились и перемешивались только-только выпрыгнувшие из джипов павлины с распущенными веером хвостами, черные вороны, жирные куропатки, подгримированные курочки, туалетные утята. Слегка утомленную и улыбающуюся, как Джоконда, Эку разом снимали несколько телекамер. Журналисты совали ей в рот букет микрофонов. Интервью брали не как у живой бабы, а как у чуда, снизошедшего с небес… Микрофоны сверху, микрофоны сбоку, микрофоны снизу, микрофоны из ниоткуда… «Бамболейо, бамболейа»… Колыхалось море вечерних платьев, шикарных нарядов, причесок и духов. Хуй в рот, ириска в жопе, и, наоборот, хуй в жопе, ириска в рот. Не было разве только Вуди Аллена и Гио Сумбадзе. По той единственной причине, что первого не было в Тбилиси, а второй был чрезвычайно занят. Да я ебала! Очень понравился только один экспонат – плитка белого кафеля с синим непропорциональным абрисом слона. Недурно бы выложить слонами всю ванную.
Иное дело оперный театр, да еще с постановкой «Чайки» Кончаловского. Ах, Кончаловский… О, боже! Это какой Кончаловский? Тот самый! Оле, оле, оле, оле. Just a perfect day.
При входе Заза прошептал мне на ухо:
– Позвольте напомнить вам, что здесь собирается почтенная публика, – и погладил по голове, словно дрессированную обезьяну, перед тем как представить ее цирковой комиссии. Что за хуйня! Явная пощечина, но я проигнорировала, не стоит из-за этого заводиться.
В опере тусовалась вторая половина тбилисской элиты. Совковая интеллигенция – увядшие, побитые молью старушки, и нынешние, загоревшие в соляриях, по паре раз липосакцированные и все равно расплывшиеся дамы (вообще-то, ладно уж, от глотки у тебя начинаются ноги или задница над пятками, главное – разбираться в театральном искусстве, как я, то есть как свинья в апельсинах) дружно курили странно длинные слим-сигареты. «Кукуррукукуууу… Палома…» И все при этом напружиниваются и напрягаются, чтоб не упустить невидимого глазом, неслышимого ухом, несказанного словом. Парча и шелк состязаются в количестве навешанных на них украшений, да еще и серьги от GFF с целую люстру, часы от Brecuet, брошки от Cartier, браслеты от Fred, туфли от MIU MIU, и т. д., и т. д., и т. д., и т. д. Стразы от BVLGARI — просто попса. Intensive brilliant & Glamour. Целая галерея дам без оргазма. Их навалом, как безалькогольного пива, безкофеинового кофе, обезжиренного молока и безникотиновых сигарет в супермаркетах. И фраеры, толстые фраеры, конечно же, тут. Обычная хламурная тусовка. То и дело нужно кому-то кивать, с кем-нибудь раскланиваться, целоваться, жать руки, подмигивать, помахивать, подмахивать, засовывать палец в жопу. Кого только здесь не было, разве только Вуди Аллена да Георгия Гвахария. Первого просто не было в Тбилиси, второй не выносит Кончаловского. Я тоже не фанатка Кончаловского и не театрал, но спектакль, кажется, был неплохой. Типа кино, в общем. Только тянулся более трех часов. Сущее всенощное бдение. Я так долго сидела как вкопанная, что задница просто одеревенела. Особо тяжко приходилось между овациями. Как только публика начинала хлопать, я сразу же выпускала газы в бархатную мякоть кресла. Классический способ! Счету нет, сколько раз я пукнула в тот вечер, датчик, если б он висел у меня на жопе, точно перегорел бы. Если верить греческим мифам, лоно Сциллы было набито щенками, а вот я в тот день прямо лопалась от газов. Выпускала их то долгим протяжным залпом, а то и мелкими, дробными выстрелами. По возможности старалась бесшумно. Неужели вы никогда не пукали в кресло? Помню, есть такие строки в стихотворении Иегуды бен Галеви: «О любовь, благодать тебе…». С этими словами я вполне могла бы обратиться к оперному креслу. В итоге, как Наполеон погреб под стенами Сен Жанн д'Арк свою великую мечту, так и я схоронила в кресле добрый кубометр кишечных ветров. Вроде бы никто вокруг носа не зажимал.
Только Заза скинул у меня с подглазья ресницу, сжевал ее и между овациями бросил:
– Хочешь на голову нам нагадить?
Да похуй. Я и ухом не повела. И так проблем хватает. Утром, кажется, мылась, а уже вроде как чем-то несет. У меня всегда так перед месячными: раскалывается голова, ломит все кости и к тому же жутко обостряется чувствительность к запахам.
Еще до начала спектакля Заза вдруг сорвался с кресла, бросил мне, что сейчас вернется, и метнулся к центру зала. Всему ряду пришлось привстать, чтоб пропустить его. Он же, по-пижонски расточая по пути: «Пардон… виноват… будьте любезны…», – подлетел к разукрашенной, как новогодняя елка, даме. Побазарив с ним минуты полторы, дама отдала ему из своего букета одну розу. Рядом с ней сидела светловолосая девочка лет восьми – девяти с выпученными глазами. С первого взгляда было заметно, что она прекрасно воспитана, очень почтительна, чрезвычайно скромна, прямо-таки на зависть каждому. Я издали видела, как удивленно воззрилась на Зазу женщина, как он склонился и зашептал ей что-то на ухо. Он держался совершенно невозмутимо, как если бы она была его родственницей или старой знакомой. По ее же лицу читалось, что она видит его впервые. Как он окрутил тетку, не знаю, но она позволила ему вытащить один цветок из букета. Не знаю, маккиавелист ли он, но что для достижения своей цели готов пойти на что угодно, это выведено у него на лбу. Чтоб потрафить своей похоти, такой родную мать не пощадит, – когда до дела дойдет, выпустит ей все кишки и сделает себе кашне. Никто не обращал на них внимания, даже девочка, эта улыбчивая Барби, вертелась и таращилась во все стороны. Да и кому взбредет в голову глядеть на встретившихся в опере родственников, даже если на майке одного выведено FUCK ME, a другая наряжена, как новогодняя елка.
Вернувшись, он попросил меня подержать розу, осторожно сложил в бутон распустившийся венчик и натянул на него крайнюю плоть деда (которая до этого была у него на пальце в виде кольца) – на манер того, как цветочники на рынке стягивают бутоны резинкой.
Когда спектакль закончился и посыпались овации и букеты, он шустро протиснулся в толпу и вручил Кончаловскому розу с оригинальной оберткой.
