Альбин начинает неожиданно петь. Это не настоящее пение, а просто напевание, как, бывает, напевает себе любой человек под настроение – не в полный голос, но все же достаточно громко.
АЛЬБИН
Из норы я вышел на волю и пива
Выпил в пивной
Это было ни там, ни здесь, но точно – со мной
И сказал человек в магазине: «Полночным поездом поезжай»
И я сел в него и отправился в дальний край
В рассветных сумерках прибыл к речным берегам
одиннадцать тысяч женщин стояло там
и святая Урсула сказала мне в этот час:
«Там на севере в дельте зверь поджидает всех нас».
В автобусе стоя заснул я и вдруг упал
Шофер церемониться со мною не стал
Он сказал: «Передай своей матушке горячий привет»
и лицо его сделалось желтым, как лютиков цвет
Лежа в траве, я мечтал о снегах
черные клешни жуков-оленей больно кололи меня
и женщина с лодочной станции сказала: «Садись
Багажник машины забит, а ты сзади, дружок, притулись»
Не помню, что дальше было на той дороге
вот край долины, и сердце забилось в тревоге
«Петля дороги замкнулась, назад ведет!»
кричу я громко, и айсберга колкий лед
уткнулся в затылок, я прыгаю быстро в окно
Вокруг светло и одновременно темно
И пилот из своей кабины обернулся ко мне
он сказал: «Альбин, дружище, отправляйся домой
да станцуй там польку о святой своей простоте».
Побрел я в сторону дома и потерял башмак
воззвал я к сердцу: «Утихни, не бейся ты так»
кто же там шел посреди дороги, сало жуя, сквозь ночь?
То был отец Игнац, и вот обхватил он меня за плечи и унес меня прочь.
ИГНАЦ
Мы бежали сквозь джунгли, и вот впереди канал
Город где-то внизу, не разглядеть портал
желто-красных ворот, наконец мы свернули туда
и западный человек нам сказал, что так не добраться домой никогда
на острова привезли нас с подветренной стороны
мы ели снулую рыбу и стали слепы
Женщина в баре пела, мотив тянулся и гас,
про «свечу на окне» там было, и пела она для нас
Что-то около года работали мы среди моря на островах потом
мы провели для жителей телефон
Парень с собакой, стоя в будке на берегу,
кричал там в белую трубку: «Я тебя так люблю»
Устали мы от скитаний, хватило нам их навек
Корабль не поплыл в Эльдорадо – свалил нас в грязный снег
и некто со мною рядом в вечных сумерках прошептал:
«Снег растопите мне, братья и сестры, для погребения»
И вновь под злобной молодой луною в тропиках война
мы были полководцами, но за нами не шли войска
ложками по котелкам гремели мы и орали
зловонную пасть разевал убийца-медведь, но мы дальше шагали
Потом мы ринулись в воду, и была та вода прекрасна
и голос отца Антона из глубин доносился ясно:
«Дети мои, ко мне, на зов мой придите!»
В бездонной воде сияли чаны, зовя в родную обитель
И не печальный катафалк тащил он за собою —
Колясочку на четверых, но схожую с арбою
и человек на облучке с карандашом в руках,
водя рукою в воздухе, писал: «А я – ваш брат».
АНТОН
На перепутье трех дорог человек какой-то сидел
на корточках возле дойки, и был он голый совсем
Жалобно взывал он: «О три дороги! О пропасть там, вдали!»
«О реки Вавилонские! О ветреные выси! О бухта ангелов!» – громко вторили мы
Годами питались мы хлебом с вареньем, что твердою пленкой покрыто
но однажды на небе вечернем воссиял этот лик из нефрита
Мы отправились в кино «Транслюкс» и тут же от первого поцелуя сникли
полетели с черным соколом на равнины
где кружили снежные вихри
И в зеленый четверг взошли на белую колокольню
Лица все в красных точках от льдинок но было не больно
Вместо языков на колоколах болтались лишь клочья сена
«Ой-мой, ой-мой», – шептали беззвучно все мы
Становилось все хуже и хуже, сгущалось ненастье
Ядовито-зеленые сполохи в небе как знак несчастья
Мы выглянули наружу, назад, но в этот час
Никого там не было – не было даже нас
Лица наши теперь беззащитны, к железу холодному мы прилепились губами
и никто, о никто оторвать нас не в силах, и сами
не уйдем мы, пусть дева с псалтирью в руках к нам взывает
глухи мы, мотыльком полумрака ее пенье бессильно порхает
Там стоял человек с копьем, поедая банан
Оплели его шею рваные плети лиан
никто так и не понял, о чем он нам возвещал
пока механизм бетономешалки беззвучно его не пожрал
Мы ни разу не видели город с хорошей его стороны
бескрайние дали за башнями страха были совсем не видны
пахли прелестные розы разбавленным кислым вином
и куда-то до Санкт-Никогдабурга отодвинулся отчий дом
И тут явилась (оглядывается на комендантшу)
девушка с развязки автобана, и странные слова
на желтой зюйдвестке ее красовались: «Это я, ваша сестра»
Вдаль по рельсам несся блюз ее певучий:
«Я цветок по имени чем-дольше-тем-лучше»
На остановке Нордштерн мы вошли в трамвай
и вышли в тепло-бурый торфяниковый край
мы увидели дом восходящего солнца, вздымающийся в небеса,
и услышали голос человека из топи болота:
«Не каждый может все – но каждый может все сказать».
Остальные повторяют: «Не каждый может все – но каждый может все сказать».
Вступает комендантша. Она исполняет свой текст как псалом. Постепенно он превращается в некое подобие гимна, который подхватывают все остальные.
КОМЕНДАНТША
Семь или более лет
быть мне еще на чужбине
пока я в нее не врасту
При счете лет не буду нетерпенья проявлять
напротив, с легкостью сама числом я стану
Туда-сюда шагая,
Пойду назад в свою страну
Кто плачем мир на части раздирает
тому река ответит
Лунатиком туда приду я
и там зарницы светлые без грома
покажут мне мое маисовое поле
что на ветру шумит по всей долине
густой стеной встает среди долины
и вновь во тьме бесследно пропадает
И я пойду по «улице старинной»,
не слышавшей ни разу шум машины,
где пасынком безродным
расщепленное молнией дерево стоит
Тот день никогда не настанет ведь он – настал
На дороге у самой деревни шаги я замедлю и прислушаюсь
и душа моя, ширясь, к народу прильнет моему
и беззвучно зарница покажет мне дома родного белейшие стены
вот стоят они
вот – исчезают
и во тьме остается их отсвет
Я давно уже здесь
где, похоже, никто никогда не бывал
Посредине деревни там будет стоять тишина
и тепло после знойного дня
там не ждет меня камень священного тинга
вишни ствол там облеплен киноплакатами лет так за десять
и пред ликом шумящей листвы я стоять буду словно одна я на шаре земном
Я знаю: километрам счет земным
со звездною спиралью совместим!
Во мраке некий престарелый человек
обычнейшим из голосов меня окликнет
и скажет: «Тысячелетие – как день один»
но не признаюсь я ему, кто я
и побреду в соседнюю деревню
Тот, у кого в груди зияет рана, подобная моей,
тому поможет пластырь из листвы пред взором у него
Молнией становится зарница
вслед за молнией приходит гром
но успею я с первыми каплями ливня добежать до гостиницы желтой
И хозяйка-блондинка тогда, оказав мне особую милость
поведет по сухой галерее
в освещенную ярко обитель простых утешений
и головки цветочные наши тогда покачнутся
и глазами звериными будем подмигивать дерзко:
И откроется лоно
и новое в мире откроет!
ВСЕ
Когда человек, что Писание миру явил, вернет мне назад мое право?
Когда исполненья желаний хотеть я смогу
вместо жажды слепой – побеждать?
Ибо имя одно есть – Виктория!
Когда городские огни перестанут сочиться ледяной деловитости светом и окажутся знаком соседства?
Ибо имя одно есть – Виктория!
Когда же певец своим голосом сильным
потоки дождя остановит
и волнение крови, смятенье вины и проклятья
из груди человечьей изгонит на вечные веки?
Когда перестанет бренчать бубенцами неверными колокол
Когда грянет он вечность
и на круге земном человечества сонм воцарится?
Оцепененье мое – когда потрясеньем оно разрешится
и встану я вместе со всеми, в сиянье своем золотом?
Ибо все-таки есть это имя – Виктория![3]
Антон, Игнац, Альбин и комендантша поворачиваются и уходят в барак. Ганс и Грегор стоят на переднем плане и смотрят на пузырящийся холщовый занавес.
ГРЕГОР
Праздник кончился?
ГАНС
Праздник продолжается.
ГРЕГОР
Нам еще о многом нужно поговорить.
ГАНС
Приходи на другую стройку. Там не так темно, она выходит на южную сторону, и долина не такая продувная. Но прежде зайди домой – там часто о тебе спрашивают и жалуются, что ты бросил своих в беде. Там будет настоящий праздник и все (показывает на барак) придут. Это будет наш праздник, праздник живых и мертвых, праздник решения.
