— Перебор?
— Нет, дорогая, — заметил майор. — Как раз двадцать одно. Очко.
Капитан Пендертон и госпожа Лэнгдон сидели у камина. Настроение у обоих было скверное, оба нервничали и с неестественным оживлением рассуждали о садоводстве. Причин для волнения хватало. В последнее время майор утратил свою обычную веселость и беззаботность. Даже Леонора смутно ощущала некую подавленность. Одной из причин было трагическое происшествие, случившееся несколько месяцев назад. Как и сейчас, засиделись допоздна, как вдруг госпожа Лэнгдон, у которой поднялась температура, покинула гостиную и быстро направилась домой. Майор в приятном подпитии не сразу последовал за ней, как вдруг в гостиную ворвался филиппинец Анаклето, слуга Лэнгдонов, с диким воплем и таким лицом, что все, ни о чем не спрашивая, побежали за ним. Госпожу Лэнгдон нашли без сознания — она отстригла себе садовыми ножницами соски.
— Кто‑нибудь хочет выпить? — спросил капитан.
Хотели все, и капитан направился на кухню за очередной бутылкой содовой. Его скверное настроение объяснялось тем, что он понимал: дальше так продолжаться не может. Любовная связь его жены и майора Лэнгдона причиняла ему мучение, он любая мысль о переменах вызывала страх. К тому же его страдание было специфическим — он ревновал не только свою жену, но и ее любовника. В последний год он испытывал эмоциональную зависимость от майора — для него это было равносильно любви. Он хотел выделиться в глазах этого человека и участь рогоносца переносил с полным безразличием, чем заслужил в гарнизоне уважение. Сейчас, когда он наливал майору, его рука дрожала.
— Слишком много работаете, Уэлдон, — сказал майор Лэнгдон. — Советую отдохнуть. Здоровье важнее всего, его ни за какие деньги не купишь. Леонора, еще карту?
Наливая госпоже Лэнгдон, капитан Пендертон старался не глядеть ей в глаза. Он так ненавидел ее, что с трудом мог видеть. Она молча восседала с вязанием у камина. Лицо бледное, губы распухли и потрескались. У нее были приятные черные глаза с лихорадочным блеском. Госпоже Лэнгдон исполнилось двадцать девять лет, на два года меньше, чем Леоноре. Говорили, что когда‑то у нее был прекрасный голос, но никто в гарнизоне не слышал, как она поет. Взглянув на ее руки, капитан почувствовал приступ тошноты. Ладони были тонкие, почти высохшие, с длинными хрупкими пальцами и нежным разветвлением голубоватых вен от запястья к суставам. На фоне темно–красной шерсти, из которой она вязала свитер, ее руки казались мертвенно–бледными. Много раз и по–разному, используя самые хитрые уловки, капитан пытался причинить этой женщине боль. Более всего капитан ненавидел ее за полное безразличие к нему, а также за некогда оказанную услугу — она хранила секрет, который, став известным, мог причинить ему большие неприятности.
— Еще один свитер для мужа?
— Нет, — тихо ответила она. — Пока еще не решила кому.
Алисон Лэнгдон страшно хотелось расплакаться. Она вспомнила свою дочь Катрин, умершую три года тому назад. Знала, что лучше всего уйти домой и попросить Анаклето уложить ее в постель. Она страдала и нервничала. Ее раздражало даже то, что она не знает, кому вяжет свитер. Вязать она начала сразу после того, как узнала правду о муже. Сначала связала несколько свитеров ему. Потом шерстяной костюм Леоноре. Первое время просто не могла поверить, что он ей изменил. Наконец, с презрением отвергнув мужа, Алисон в отчаянии повернулась к Леоноре. Так началась странная дружба между женой и любовницей. Алисон понимала, что эта патологическая эмоциональная привязанность, незаконное дитя потрясения и ревности, недостойна ее. Вскоре все само собой прекратилось. Чувствуя, как слезы подступают к глазам, Алисон выпила для бодрости немного виски, хотя из‑за больного сердца крепкие напитки были ей запрещены. К тому же она их не любила, предпочитая стаканчик сладкой наливки или глоток хереса, а то и чашку кофе. Но сейчас пила виски, потому что рюмка была налита, потому что пили другие, потому что делать здесь больше было нечего.
— Уэлдон! — воскликнул майор. — Ваша жена жульничает. Она подглядывает в колоду.
— Ничего подобного! Мне отсюда не видно. Что вы сочиняете?
— Удивляюсь вам, Моррис, — сказал капитан Пендертон. — Вам ли не знать, что женщинам в картах доверять нельзя?
Госпожа Лэнгдон прислушивалась к этой дружеской перебранке с настороженным выражением на лице, часто появляющимся в глазах человека, который долго болеет и всецело зависит от внимания окружающих. С того вечера, когда она убежала домой и отрезала себе соски, ее преследовал отвратительный стыд. Казалось, что все, кто смотрит на нее, думают о том, что она сделала. На самом деле случившееся хранили в тайне: кроме находившихся в комнате, о нем знали только доктор, медсестра и слуга–филиппинец, который служил госпоже Лэнгдон с семнадцати лет и обожал ее. Она отложила вязание и уткнулась лицом в ладони. Она знала, что нужно встать и уйти, что нужно окончательно порвать с мужем. Но ее тут же охватило сознание полной беспомощности. Куда ей деться? Когда она думала об этом, в уме возникали самые невероятные фантазии и доводили ее до того, что она начинала бояться себя ничуть не меньше, чем окружающих. Все это время у нее было предчувствие, что неспособность порвать с мужем приведет к какой‑то страшной катастрофе.
— Что с тобой, Алисон? — спросила Леонора. — Хочешь есть? В холодильнике жареная курица.
В последнее время Леонора обращалась к госпоже Лэнгдон не совсем обычно: преувеличенно двигала ртом, отчетливо артикулировала, говорила слишком спокойно и рассудительно, как говорят со слабоумными.
— Белое мясо. Очень вкусно. А?
— Спасибо.
— В самом деле, дорогая, — произнес майор. — Ты хочешь чего‑нибудь?
— Нет, все в порядке. Только вот… Если можно, не стучи ногой.
— Прости, пожалуйста.
Майор положил ногу на ногу. Он как бы по–прежнему продолжал наивно верить, что жена ничего не знает о его любовной связи. Но эту успокоительную мысль нелегко было удержать; усилие не замечать правду довело его до геморроя и вконец расстроило некогда отличное пищеварение. Он пытался (с успехом) видеть в ее несчастье нечто патологическое и чисто женское, совершенно с ним не связанное. Ему вспомнился один случай сразу после свадьбы. Он взял Алисон поохотиться на перепелов, и хотя стрелять она умела, это была ее первая охота. Они спугнули выводок, он до сих пор помнит очертание летящей стаи на фоне заходящего зимнего солнца. Он наблюдал за Алисон и подстрелил всего одного перепела, галантно настояв на том, что это ее добыча. Но когда он вынул птицу из собачьей пасти, лицо ее переменилось. Перепел был еще жив, майор осторожно свернул ему шею и протянул Алисон. Она взяла теплое пестрое тельце, словно уменьшившееся после падения, заглянула в остекленевшие черные глазки — и разрыдалась. Вот это майор и называл «чисто женским» и «патологическим»; мужчине лучше было и не пытаться во всем этом разбираться. Когда жена слишком тревожила майора, он инстинктивно использовал для самозащиты некого лейтенанта Вейнчека, командира роты в его батальоне, близкого приятеля Алисон. И сейчас, обеспокоенный выражением ее лица, он спросил для самоуспокоения:
— Ты, кажется, была сегодня у Вейнчека?
— Да, — ответила она.
— Чудесно. Ну и как он?
— Все в порядке.
Неожиданно Алисон решила отдать свитер лейтенанту Вейнчеку и стала прикидывать, не слишком ли он широк в плечах.
— Лейтенант Вейнчек! — воскликнула Леонора. — Не понимаю, Алисон, что ты в нем находишь? Ну да, вы, конечно же, рассуждаете о высоких материях. Он называет меня «мадам». Терпеть меня не может и только и твердит: «Да, мадам. Нет, мадам».
Госпожа Лэнгдон как‑то натянуто улыбнулась, но ничего не ответила.
Здесь следует сказать несколько слов о лейтенанте Вейнчеке, хотя, не считая госпожи Лэнгдон, никто в гарнизоне не относился к нему серьезно. Фигура была прежалкая — в свои пятьдесят лет он так и не дослужился до звания капитана. У Вейнчека было плохое зрение, вскоре его собирались отправить в отставку. Он жил в доме для лейтенантов–холостяков, большинство из которых только что окончили академию в Вест–Пойнте. В двух крошечных комнатках было собрано все, накопленное им в течение жизни, включая большое пианино, полку с пластинками, несколько сотен книг, огромного ангорского кота и десяток комнатных растений в горшках. По стенам гостиной вилось какое‑то ползучее растение, а на полу стояли пустые винные бутылки и кофейные чашки. Ко всему прочему старый лейтенант играл на скрипке. Порой из его комнаты доносился заблудившийся звук какой‑нибудь беззащитной мелодии из струнного трио или квартета, который заставлял проходящих по коридору молодых офицеров чесать в затылке и подмигивать друг другу. Вечерами к нему нередко заходила госпожа Лэнгдон. Они исполняли вдвоем сонаты Моцарта и пили у камина кофе с засахаренным имбирем. Лейтенант был очень беден, поскольку помогал двум своим племянникам получать образование. Чтобы сводить концы с концами, он прибегал ко всевозможным уловкам; его единственный мундир был в таком ветхом состоянии, что он посещал только самые обязательные мероприятия. Узнав, что он сам чинит себе белье, госпожа Лэнгдон взяла в обычай приводить в порядок нижнее и постельное белье лейтенанта вместе с бельем мужа. Иногда в автомобиле майора они отправлялись на концерт в город за сто пятьдесят миль от гарнизона и брали с собой Анаклето.
