Нарочито грубое слово опять все испортило. Старикан скис. Продолжать о любви было нелепо.
— Вам не идет браниться, Аня.
— Плевать!.. Убирайтесь.
Алабин встал.
А она молчала. Строгая. Вся как натянутая струна.
Опять на «вы»... Все потерял. Он ведь уже уходил. Он почти ушел.
Он уже уходил. Почти ушел... Но услышал боль в плече.
Придурок влепил в плечо пулей. Выстрелил прямо из окна. Из ружья... Да, да, у нас в поселке есть такой! (Он быстро-быстро рассказывал Ане...) Ни за что ни про что пуля. Дожили!.. Этот придурок готов стрелять в каждого проходящего мимо забора.
Аня тему не поддержала.
— Уйдите.
Но Алабин продолжал — он же знает... Он же, мол, знает, что Аня — женщина чуткая. Такая женщина не может не быть чуткой. Не откажется его перевязать. Не вытолкнет вон. Да, да, он залепил себе плечо, но наспех... Пластырем... А потом они просто выпьют по глотку вина. Как друзья. И он уйдет.
Аня покачала головой: нет...
Но теперь Алабин настаивал — куда же он отправится среди ночи за помощью? Машины у него нет... Он старик. Он старый. Единственное, что он сам сейчас может, — это глотать вино, чтобы до утра поддержать силы. Кровь-то кап-кап. Сочится!.. Ранили, хоть и неглубоко. В это плечо. Вы ведь слышали — стреляли?
— Слышала. Я слышала и ваши шаги.
Она колебалась.
— Ладно, — сказала нерешительно. — Попробуем...
Встала, натянула во тьме свитер. Надела юбку.
— Спасибо, Аня. Но я... Мне, право, совестно... просить вас. Но ведь я не знал, как быть... Так неожиданно и нелепо он в меня выстрелил!
Она зажгла ночник. Увидела рану. Помогла снять рубашку.
— Я не умею перевязывать.
— Я подскажу.
Она достала початый бинт.
— Надо бы еще один, — попросил Алабин.
Он видел, что рана невелика. Пуля, содрав изрядно кожу, лишь на исходе рванула мясо. Лечить долго не придется... пройдет!
Аня достала второй бинт.
Перевязали. Алабин подсказывал, она бинтовала. Он помогал ей здоровой рукой. Ничто так не сближает мужчину и женщину, как слегка пролитая кровь.
— Теперь выпить.
Он нашел на столе тонкостенный стакан. Пробка бутылочная была им заранее стронута с места (чтоб обойтись без штопора). Алабин пил по полстакана. Раз и другой... А Аня сидела напротив.
Слегка хмелея, старикан стал тихонько напевать, какая-то мелодийка: тра-ля-ля... тра-ля-ля.
Он протянул ей ее полстакана: теперь ты.
— Я выпью, но вы сразу уйдете.
— Да.
Потом они сидели короткое время молча.
— Луна высокая. Вам надо на улице быть осторожнее, — сказала она.
Только теперь Алабин заметил, что в спальне посветлело.
— Луна — моя подружка.
Он начал было наливать ей вторые полстакана, но она отвела его руку.
— Аня.
— Нет.
Она (молодая и начеку! как в телефильме!) решительно взяла бутылку в руку и пошла к распахнутому окну:
— Допьете сами?.. Или — я все выливаю.
Старикан спохватился:
— Допью, допью!.. Заберу с собой.
Он уходил с бутылкой, прихватив ее болевшей рукой, а Аня, вся серьезная, провожая до дверей, как-то очень ловко удерживала дистанцию. От него. От его здоровой руки. На расстоянии... Не дала и слегка себя обнять.
— До свиданья, Аня.
А она (и здесь чуткая) не ответила. Свиданье — значащее слово.
Той, первой ночью он и взял ее только потому, что тихо-тихо пристроился к спящей. Просто лежал. Потому что тоже чуткий. И только после развернул ее к себе. Чтоб лицом к лицу. Чтоб честно.
Луна еще и еще набирала высоты. Старый Алабин, выпровоженный и тихий, вышел на пустынную дорогу... Шел, прижимая раненую руку. Ни души. Ни даже собачонки.
Он шел в совершеннейшей пустоте ночного поселка. Любовь как гигантский ночной космос, — думал старик, а мы все — как небесные тела. Мы все в ней, мы в любви, но — слишком разобщены, разделены. Мы только и умеем сталкиваться.
Мы как дурные звезды, — рассуждал старый Алабин, выбираясь из неожиданных кустов (эк куда забрел!) и ища за верхушками деревьев луну. Мы подвешены в пустоте. Мы живем и подпитываемся любовью... Дышим ею... Мы еще и поплевываем в эту струящуюся вокруг нас беспредельную любовь.
Задумавшийся о мироздании старик (уже возле своей хибарки) наступил на спящую собаку, и тотчас среди ночи, среди этого гигантского космоса любви раздался мелкий визгливый лай.
— Ну-ну, — сказал Алабин, протягивая к ней здоровую руку, чтоб погладить.
С собаками все проще.
Старик не мог уснуть. Рука побаливала... Да и волнение ночного свидания никак не унималось. Сердце нет-нет частило. Да и член (если уж честно) нет-нет и стоял... Экая напасть!.. Старик слишком помнил прикосновение к ее руке. (Когда передавал Ане каплю вина.) Это чувственное прикосновение — одно-единственное — оно осталось с ним. Оно и было сейчас его любовью. Старик хотел любви.
Он допил последнее вино и наконец перестал таращиться в лунное окошко.
Рука болела. В свое время, в молодости, он знал ножевое ранение... В ночной драке. Давно... Пулевая рана жгла иначе. Не столько мясо болело, сколько обожженная кожа. Особенно натягивалась при вдохе-выдохе. Кожу словно бы скребли.
Проснувшись, потрогал рану. Повязка хороша, крепка... Кто там еще?.. Ну да, эта Михеевна. Старуха (незваная, опять здесь?!.) прибирала на его крохотной веранде и под окнами во дворе... С ведьминой метлой в костлявых руках! Чего ей здесь надо?
Вчерашняя мысль, что старуха, эта Карга Михеевна, и есть сама ходячая Смерть (метафизический знак, подсунутый ему в человечьем облике) — мыслишка эта Петра Петровича уже не слишком веселила. А даже ввергла его в легкую злобу. Склероз... Она за многими делами попросту боится забыть — вот острие той забавной (вчера еще забавной) мысли.
Именно! У старушки Смерти за долгое-долгое время тоже приспел свой собственный, уже почтенный, уже трехтысячелетний склероз. Забывчива стала! Боится, сука, ненароком человека живым здесь забыть. Хорошего человека в особенности! Потому и топчется поближе и рядом. Потому, мол, и шастает туда-обратно.
— Ты сгинешь отсюда когда-нибудь! — заорал Петр Петрович.
Она заверещала:
— А-а... Голубок... Дай приберу. Чего ж ты такой!
— А ты чего здесь? Как ни гляну, пыль туда-сюда гоняешь.
Чтобы полная в словах ясность, Петр Петрович даже вышел на крыльцо:
— Не надо мне этого, старая.
— Да ты чё?
— Проваливай!
Старуха хехекнула и вдруг стала оправдываться — еще и кривляясь:
— Ясно, я-аасна-а... А у меня, милок, и других дач полно. Просят даже люди!
Вездесущая Михеевна и правда трудилась на многих дачах. И что старуху беспрерывно там и здесь об этом просили — тоже факт.
— А я-то решила — вот уж приберу-усь! Вот уж кому по-приятельски помогу-у... — пела эта сучара.
И знай заметала метлой... Мусор, палый лист, бумажки. Не отрывая взгляда от ее хватких рук, Петр Петрович вновь чертыхнулся — как хорошо и как уверенно она заметала! Вот так же она заметала бы жизни.
Ранили в руку, а слабина в ногах. Не воспалилось ли?.. И сонлив он стал... Или из-за дурацкой ранки он не пойдет к Ане нынешним вечером? В дрожь бросило!.. Неужели? Как это он, старый шиз, не пойдет, если ночь и высокая луна?
Он решил, что полежит еще минуту-две, а там встанет и заварит покрепче чай... Но он словно провалился. Он спал полдня, не меньше. А то и полный день.
Когда Петр Петрович открыл глаза, Михеевна опять была здесь. Шарк-шарк! — старая карга теперь подметала и прибирала внутри его халабудки. Проникла!.. Уже!
Небось думала, что ее присутствие и ее старание наведут старого мудака на известную мысль о добрых женских руках. Об уюте... О поданной в постель чашке чая... Но Петра Петровича, как только он видел ее суровые мослы и кости, одолевали совсем иные ассоциации.
— Бабуля — по домам! Быстро! — рассердился Петр Петрович.
Она заскрипела:
— Ты чё? Ты чё?
— А ничё!
Ему хотелось встать и дать ей пинка. Чтоб побыстрее... Ишь пыль подняла!
Должно быть, вынюхивала себе сожителя. (Местная. Но что-то он ее дачки не помнил...) Зачем им, женщинам, на старости лет занюханный старикашка — вечный вопрос. Безответный вопрос. Никогда Петр Петрович не мог их понять... Зачем обстирывать чужого старого засранца?
— У меня рана. На плече... А ты опять пылишь?
Она хмыкнула:
— Ра-аана... А нечего шляться по ночам.
Старуха впаривала ему, что по осени могут грабить пустые дачи. Кто ж, мол, не знает! Вот почему по ночам кой-кто за ружье хватается... А вот не ходи ночами близко к чужому штакетнику!
— Бабуля. Катись-ка вместе со своей мудростью... Катись отсюда.
Кропила поднявшуюся пыль водой. Балда! Это надо было делать до подметания — а не после.
— Меня, милок, зовут Аннета.
— Карга тебя зовут.
— А вот по паспорту Аннета Михеевна.
