В девятнадцатом году нашему Алешеньке исполнилось три года. Белые отступали к морю. Муж передал мне через адьютаната сообщение, чтобы я захватила с собой все ценное и с маленьким Алешенькой и Глашей, Глаша кормилица моего сына Алеши, приехала в его поместье и ждала дальнейших распоряжений. Еще он велел мне переодеться крестьянкой, переодеть Алешеньку и из секретера забрать ларец с его фамильными драгоценностями.
Мы ждали. Уже слышалась канонада. Нам с Глашей было очень страшно. Белые войска во главе с моим дорогим князем отступали в сторону поместья. Наверное, он хотел в родных стенах занять оборону. Снова прискакал его адъютант с двумя оседланными лошадьми. Только мы сели на лошадей, как я увидела моего генерала на минутку. Он был разгорячен, только что из боя. Его дивизия уже занимала оборону во Дворце и в парке. Но силы были не равные. Им оставалось два выхода: или всем умереть, или уйти морем. А корабля все не было. Гришенька обнял меня и сына в последний раз, расцеловал, сказал, что портреты предков в большой зале за второй стеной, и приказал адъютанту вывести нас к пустой избушке рыбака, а самому срочно возвращаться. Я знала, что больше не увижу его, и хотела умереть с ним. Но он показал на Алешеньку и сказал:
— Вот он, гарант продолжения нашего рода. Сохрани мне сына. Если что, Машенька, с небес буду следить за тобой, как ты выполняешь мой наказ. И спросил меня все ли я взяла с собой. Я показала на узел, в котором лежал саквояж.
Адъютант погнал лошадей. Маленького Алешу он взял к себе в седло, и мы с Глашей поскакали к избушке рыбака. Она была метров семьсот от поместья. Там, в избушке адъютант оставил нас, показав, где припасена пища и вода. Но нам было не до еды. Всю ночь шел бой, и мне оставалось только молиться за жизнь моего князя. Когда на рассвете стрельба раздалась ближе, я почувствовала огромную пустоту. Я знала, знала, на земле нет больше моего любимого.
Дверь с петель у нас сорвало взрывной волной. Мы с Глашей прикрыли Алешеньку собой, когда к нам ворвались красноармейцы. Посмотрели на двух бедно одетых, испачканных женщин, ничего не сказав, ушли и расположились у берега отдыхать и готовить еду. Я попросила кормилицу разведать, что же с князем?
Глаша была бабой молодой, довольно бесстрашной. Она ушла, но вернулась со слезами на глазах, убитая горем.
— Через два часа эти снимаются и уходят, — прошептала она, плача.
— Что, что с Григорием Николаевичем?! — торопила я ее, в надежде, что он, пусть раненый, в плену у красных, но живой.
Глаша разом выпалила:
— Говорят, все погибли, а князя расстреляли в парке. Крепитесь, барыня, вы теперь вдова в девятнадцать лет. Горюшко–то какое!
Глаша еще говорила:
— Эти после привала уйдут и мы пойдем хоронить_ не успел он уйти. Взрывом снесло часть ограды. Там, где его лошадь ждала…
Плакать я не могла. Его не было на земле. Увидеть в последний раз…
Глаша продолжала:
— Вы здесь побудьте одни с Алешей. Дайте мне монет золотых, штук пять, больше не требуется. Найду негодных к службе мужичков, чтобы быстрее могилку выкопали. Я вернусь за вами, когда все будет готово.
Она ушла. Луна все светила в дверь полуразбитой рыбачьей избушки…
Матушка замолчала, по–видимому, заново переживая смерть мужа. Потом продолжила:
— Ненавижу полную луну. Ненавижу, как пособницу убийства. Если бы она хоть за тучи тогда зашла, он бы ушел через ограду.
Красные шумно снялись с места, и ушли берегом делать далее свои черные дела. А для меня время остановилось. Глаши все не было. Я не дремала, когда ясно увидела у открытого проема двери своего мужа. «Иди ко мне, простимся», — сказал он тихо и растворился в лунном свете. На его месте возникла фигура Глаши. Она взяла на руки сонного Алешеньку, и я молча пошла за ней.
Кругом валялись трупы белых и красных. Я еще верила в чудо, а вдруг все–таки как тогда, еще живой…
— Через несколько часов красные вернуться своих хоронить. Надо спешить, — донесся до меня голос няни моего Алешеньки.
Пуля попала моему Гришеньке прямо в сердце. Он лежал среди зеленой травы такой могучий и прекрасный… Я встала на колени перед ним и поцеловала его в губы, которые были всегда такими горячими, а теперь совершенно ледяными и поняла, что хочу умереть вместе с ним, здесь и сейчас.
По–видимому, я потеряла сознание. Когда очнулась, никого, кроме Глаши, со спящим Алешенькой на ее руках, не было. А рядом свеже насыпанный холм, под которым лежал мой генерал. Тогда мне стало понятно, что далеко от его могилы не уйду. И спросила Глашц о ее родителях. Она ответила, что они живут в километрах десяти от нас, в деревне и предложила ей:
— Возвращайся домой. Забирай с собой Алешеньку. Если красные узнают, что он сын князя, в живых нас и его не оставят. Как твоя фамилия?
— Кузнецовы мы, — ответила Глаша.
— Вот и хорошо. Родителям скажешь, что это твой сын. И в школу пусть идет под твоей фамилией. Ни о чем не заботься. Для жителей деревни и твоих родителей я сестра твоего погибшего мужа. Алешеньке — родная тетка. Кем он был, матросом? Теперь так и говори всем. У нас достаточно средств, чтобы ты с Алешенькой не бедствовала. Я буду периодически вас навещать. Отправляемся прямо сейчас. Провожу вас и вернусь сюда. То, что у меня имеется, хватит и прокормить вас, и выучить Алешу, — уверенно сказала я, теперь уже навеки другая, в другой стране и другой жизни.
Нянька, прижимая к себе спящего Алешеньку, заверяла меня, что отдаст за него жизнь. И я ей верила. Она кормилица, а это тоже мать. Отныне мы волею судьбы стали родными И предложила ей:
— Называй меня просто Машей.
Так закончился прекрасный период моей, нашей с Григорием Николаевичем весны. Мне оставалась его могила, да его сын, который рос первое время в деревне, а я их только навещала. Но там не было школы. Потом мне удалось купить им прочный дом на окраине маленького городка, где была школа семилетка. И в преподавателях не трудно было разглядеть высокообразованных людей дворянского сословия, скрывающиеся от репрессий из родных мест. Среди них были люди со знаниями иностранных языков и знатоки музыки. Люди эти тоже все потеряли и каждому из них я дала по два десятка золотых монет, которые честные люди не хотели брать, и мне стоило большого труда убедить их, что это на поддержку их здоровья и здоровья их детей и на обучение моего «племянника» Алеши. Даже им я не доверяла.
Глаша взялась добровольно убирать помещение школы. После ей уже платили зарплату. В округе того городка, в разграбленном помещичьем доме обнаружился рояль. Мужики перевезли его по моей просьбе в школу. Нашелся и мастер, который наладил его. Так что Алешенька получил хорошее образование. Но в то время, когда он закончил семилетку, в тридцатых годах, молодежь все бредила полетами на аэропланах. Алешенька тоже мечтал поступить в какой–то Осоавиахим. Я не возражала. После семилетки он прибавил себе год, поступил в этот самый Освиахим, закончил его, потом школу летчиков, а курсы командного состава — в Москве в 1939 году, за два года перед второй мировой войной.
Сын мой, Алешенька, твой отец, вырос высоким, плечистым весь в своего отца, князя Томилина. А биография крестьянского парня открывала перед ним все двери для служебного роста. Мне же оставалось радоваться за него. Но и горько было от того, что он не носил фамилию отца и ничего не знал о своем происхождении. Однажды мы с Глашей открылись ему. У него как и у тебя сделался шок от услышанного. Главное, что теперь он все о себе знал. Потом он познакомился с твоей мамой Еленой. Это было уже в Москве, в Большом театре. Она была красавицей–балериной, дочерью профессора консерватории. Они полюбили друг друга. Но от жены он вынужден был скрывать свое истинное происхождение. А я, чтобы не навредить Алешеньке, даже на свадьбе не была, хотя он меня очень звал.
После окончания военно–воздушной академии в 1939 году отца твоего, моего Алешеньку, направили работать в Киев. А в сороковом у них родился ты. Тебя назвали Григорием в честь деда князя Томилина. Правда твоя мать этого не знала. В свой отпуск он повез твою маму в Минводы, чтобы она могла оправиться после родов. Глаша оставалась с тобой как твоя бабка. Вернусь назад к тому времени, когда мой маленький Алешенька жил еще в деревне и рос, как Кузнецов Алексей, а не Томилин. C тех пор поселилась во флигеле и устроилась на работу в во Дворце, прозванном санаторием стала присматривать за могилой мужа. Меня здесь никто не знал. Поместье стоит особняком от близ лежащих деревень. Люди в этих деревнях в старые времена были крепостными князей Томилиных и потому многие семьи носили такие же фамилии. Я одевалась крестьянкой и платок повязывала, как они, то есть как сейчас. Поэтому новая власть сочла меня за работницу бывших хозяев, и не обратила внимание на сходство фамилии. Они долго не могли определиться, что же делать с Дворцом и сначала назвали его домом отдыха для красных командиров, героев гражданской войны и только в 38 году он стал санаторием для командирского состава высшего ранга, а в нынешнее время, чтобы сюда попасть на отдых, нужно иметь не меньше генеральского звания.
