Проспект Ахеменидов стал стерилен, как пустыня; по крышам двух соседних пятиэтажек прогуливались снайперы, а пузо с жезлом и свистком уже не плевалось трелями, а только шевелило деревянными от служебного ужаса губами.
По умершему проспекту пронеслись мигалки. Потом еще мигалки — мгновенно отражаясь фиолетовыми бликами в мокром зазеркалье шоссе.
Наконец, мелькнули три серых автомобильных призрака, унося вдаль по проспекту тело Областного Правителя.
— Говорят, его возят в наручниках, — сказал шофер.
— И увеличили сегодня охрану… — задумался Триярский. — Короче, Лева, к тебе не подходил там один тип… обратившийся к тебе с «кавказским акцентом»?
Снайперы на крышах, пятясь, растворились в дожде; пузо закатилось обратно в свой газик и, выдав прощальную трель, уехало. Транспорт хлынул со всех сторон, мешаясь с пешеходами.
— Скорее, — газанул Лева. — В пробку вляпаемся, тогда все.
Но «Мерседес» легко проскочил проспект Ахеменидов и свернул на Бульвар Клинтона, бывший Фиделя Кастро.
— Что-то город сегодня подозрительно активно украшают, — Триярский кивнул на выводок гирляндо-развешивательных машин вдоль фонарей.
— Так объявляли, в пять будет «Отчетный концерт национальных меньшинств» в Доме Толерантности, по телевизору… — доложил всезнающий Эль. — От жизни отстаете, Учитель.
— Подальше бы отстать от такой жизни, — пробормотал Триярский. Потом, очнувшись (они пронеслись мимо Дома Толерантности, где действительно шло какое-то ковыряние и подготовка), посмотрел на шофера: — В двух словах: что он тебе сказал?
— В двух словах не скажешь.
— Одно слово: Якуб жив?
— Кажется, жив… Вспомнить надо.
Взлетели на пригорок. В лобовом стекле всплыл двухэтажный мраморный особняк.
— Учитель, это здесь нам обещали еще подбросить бабла? Так не светит.
Трияркский и шофер одновременно повернулись к Элю.
— Ну, не светит, — пояснил Эль.
— Неслабый у вас помощник, — присвистнул Лева.
— В чем дело? — Триярский посмотрел на шофера.
— Сейчас сами от хозяйки и узнаете…
Аллунчик вышла как призрак и вместо приветствия произнесла:
— Меня обокрали. Вытащили все деньги.
— Ну, вы теперь хотите сказать: нам что-то светит? — повернулся Эль к Триярскому.
Изнутри мраморный особняк казался еще более мавзолейным. Поднимались по лестнице (позолота, волосатые пальмы).
— Забрали только деньги, все остальное на месте.
Аллунчик назвала, высморкавшись, сумму.
— Упс! — Эль чуть не захлопал в ладоши. — Хотел бы, чтобы у меня тоже столько можно было украсть.
— Это тот самый придурок, на которого тебе нужны были деньги? — поинтересовалась Аллунчик.
— Этот «придурок» знал, что у тебя нет денег еще до того, как ты об этом сказала.
— ?
— Врожденная способность определять присутствие денег… Нет, не в каком-то именно месте, а в целом, у человека…
— Я феномен, — Эль слегка поклонился.
— Пять лет назад этот феномен чуть не оказался в колонии для несовершеннолетних, — заметил Триярский. — Потом встал на путь истины и скоро получит бакалаврский венок юриста… Честно говоря, не знаю, как он его на эту свою шевелюру натянет.
Аллунчик затеплилась тонкой улыбкой. Все-таки — красавица, и уши совсем не крупные, и не шедший ей великосветский панцирь, в котором она еще утром пыталась сверкать у Триярского, сейчас размягчился…
— Показывайте место происшествия, потерпевшая! — Триярский взял хозяйку за руку. Вспомнив про уразу, отпустил.
Место осмотрели. Аллунчик лезла под руки, мешала, уверяла, что это кто-то из своих:
— Может быть, даже Якуб… заехал… Но я совершенно без денег!
Триярский достал утреннюю пачку, отсоединил от нее половину:
— На три корочки хлеба, надеюсь, хватит…
— Хватит, — вздохнула Аллунчик, — но только ровно на три.
Эль вздохнул еще горше:
— Ну вот… только настроишься на вознаграждение! Послушайте…
— Алла Николаевна, — подсказал Триярский.
— … да, Николаевна! Почему бы вам, ну — не одолжить пока деньги… пока не найдется ваш муж с бумажником… ну хотя бы у шофера.
— У Левы?! — усмехнулась хозяйка.
— А что! Мне показалось, что у него…
— Тише! — Триярский вглядывался в телевизор.
Шли русские новости. На экране возник диктор, известный всему Дуркенту тамада Марварид Бештиинов:
— …благодаря самоотверженному функционированию Прокуратуры, заговор против жизни Правителя Дуркентской Автономной Области удалось избежать, и своевременно…
— Нет… Не может быть… — Аллунчик опустилась на колени перед телевизором.
Пошли имена злоумышленников. Многие из них Триярский еще утром встречал в «Кто есть Кто»… теперь их следовало поместить в «Кто есть Никто в Дуркенте» — если бы только кому-то пришла мысль издать такую книжку.
— Нет… нет… только не Якуб… — шептала Аллунчик.
— Мухсинов Хаттаб Хабибович, Фидоев Шароф, Турыкин Олег Марленович…
Триярский быстро заносил фамилии в записную книжку.
Список кончился. Аллунчик сползла на пол и тихо завыла.
— Успокой ее… мне сегодня нельзя, — шепнул Триярский.
— Как…? — заметался Эль.
— Валерьянку я ей и сам бы мог налить!
Эль подполз на коленках к Аллунчику, довольно толково ее обнял и примостил к себе.
— Все будет хорошо, де-енежки найдутся… — замурлыкал Эль; Аллунчик, словно очнувшись, поглядела на лицо Эля, не такое уж придуркаватое, как ей казалось… Потом вспомнила про телевизор и снова заплакала. Уже тише.
— Странно, должен же быть… хоть какой-то суд, — нахмурился Триярский, когда тамада уступил место рекламным роликам. — Кто-нибудь из них бывал у вас?.. Якуб с кем-нибудь из них общался?
— Не помню… — почувствовав, что засиделась в объятиях Эля, Аллунчик встала, шатаясь, подошла к мини-бару. — Может, кого-то прослушала… У Якуба столько знакомств, люди, все какие-то люди… Зачем теперь все это?
Налила коньяка, приглашающе помотала золотистой бутылкой. Эль встрепенулся.
— Мы на работе, — остановил его поползновение Триярский.
Аллунчик пожала плечами, подняла рюмку, словно нацеливаясь на тост… встретив вместо привычных обращенных к ней глаз и фужеров только пустой полумрак обворованной комнаты, усталым залпом проглотила жгучую безрадостную влагу.
— В списке заговорщиков Якуба не было. — Триярский просматривал свои записи. — Логика подсказывает, что…
— Логика! — усмехнулась Аллуничик, наполняя по второй. — Ты все еще ищешь в этом городе логику… Такая здесь не проживает. Давно эмигрировала.
— Логика есть всегда. Просто их, логик, много. И не у каждой был свой Аристотель.
— А-а, ты все еще философ! — Аллунчик пошатнулась, схватилась за крышку бара.
— А ты, кажется, уже алкоголичка.
— Нет! Не алкоголичка! — Аллунчик захлопнула бар и потрясла кулачком.
— Тихо! — шикнул Триярский, заметив на экране возвращение Бештиинова.
— …кучка выродков, посягнувших на нашу Автономность, действовавших по Указке Террористических Сил и Религиозного Мракобесия, — тамадил Бештиинов.
— Якуб не был религиозным мракобесом! — всхлипнула Аллунчик.
— …суд состоится сегодня же, гласно, с соблюдением всех демократических процедур и наблюдателей… в Доме Толерантности…
— Упс! А как же концерт, национальные песни и пляски? — подскочил Эль.
— … с кратким обращением к народу выступит наш Правитель…
Серый Дурбек выдержал государственную паузу…
— Дуркентцы! Я буду говорить на одном из рабочих языков ООН, чтобы скорее ввести в курс международную общественность, которая, как известно, внимательно следит за нашими преобразованиями.
— Интересно, ей самой известно, что она за ними следит? — спросил Эль.
— Нехорошо смеяться над политиками… — нахмурился Триярский. — Аполлоний, наверно, в последний момент речь накатал, с русского перевести не успели.
Аполлоний служил пресс-секретарем Серого Дурбека, и был многократно увольняем то за незнание областного языка, то за пьянство. После чего в кресло Аполлония садился юноша стерильной трезвости, с прилежно забытым русским и безупречной родословной. Через месяц юноша уже мог составить вполне приличный, не лишенный лаконизма текст — им, как правило, было заявление об уходе. В пресс-секретарском кресле снова возникал Аполлоний.
— Когда я в детстве трудился простым садовником… — начал Серый Дурбек.
Триярский помрачнел: еще утром юный Дурбек полировал гелиотид и кричал «Пиряжки-и!» Видимо, детство с чайными розами и живой изгородью пригодилось из биографии одного из заговорщиков, приглянулось…
