Нора пристально посмотрела в глаза Пети и сказала, что она согласна с ним. Дело тут, конечно, не в этой девушке, а в том, что мы, люди, вправе претендовать на сложные чувства. Она задумалась, потом заметила, что в данную минуту более точно выразиться не может, и добавила: «С каждым из нас может стрястись беда, большая или маленькая, и каково бы нам было, если бы в такой момент наш спутник жизни отвернулся от нас?» Альт Норы (кажется, так называют этот бархатный голос, правда, он у нее немного хрипловатый — не столько от курения, сколько от того, что она никогда не делает нормального вдоха, когда говорит) всегда водворяет тишину. Красивых женщин, если к тому же они и умны, неизменно окружает ореол уважения. Но на сей раз Кирай не стал сдерживать свой пыл. А может, он именно хотел подчеркнуть родство их душ, свою симпатию к ней (он даже не старался отвести взгляда от Норы) тем, что пренебрег неписаными законами насчет привилегий красивых женщин. Во всяком случае, он перебил ее. «В жизни бывают не только несчастья и крайности», — сказал он. «Вот именно! — невозмутимо продолжала Нора. — Утверждают, что самый главный враг чувств — привычка, скука серых будней. То и дело приходится слышать: они надоели друг другу. Этого никоим образом нельзя допускать».
Нора закончила свою мысль, но Кирай, прежде чем начать говорить, взглядом как бы попросил у нее разрешения, и я заметил, Нора тоже одними глазами, не без легкой иронии и вместе с тем любезно уступила ему слово. Только после этого он признался, что пришел точно к такому же выводу. Он, конечно, рассказал об исключительном случае, но если хорошенько поразмыслить, крайности всегда резче оттеняют суть явлений. Исключительность этого случая, сказал он, не означает, что типичные случаи не бывают частными, и привел слова Толстого о том, что все счастливые семьи похожи друг на друга, каждая несчастливая семья несчастлива по-своему. В этом смысле любой случай является частным и, очевидно, каждому можно найти объяснение. Он не настаивает на том, чтобы несчастливые по какому-то высшему нравственному долгу до конца жизни не разрывали супружеских уз. Это, по его мнению, как раз было бы безнравственно. Вопрос в том, почему эти люди несчастливы, более того — он наконец так сформулировал вопрос: действительно ли они несчастливы?
Неожиданно он всех стал называть на «ты». «Ты сейчас мог бы сказать, что чувства в равной мере субъективны и объективны. Это в самом деле так. Если подходить к этой проблеме с точки зрения субъекта. Вместе с тем, положа руку на сердце, могу утверждать, что восемьдесят процентов нынешних несчастливых браков порождены... прошу вас не шарахаться от изобретенного мной термина... тем, что эти люди лишены эмоциональной культуры. Ибо что может удерживать вместе людей, которых терзают беды, заботы, болезни, которых повседневная жизнь может и сблизить, и отдалить друг от друга — а это, как подметила Нора, случается довольно часто, — словом, что же может удерживать их вместе? По всей вероятности, дети, скажете вы. Но довольно часто распадаются семьи, где есть даже два ребенка. Что же тогда? Давайте проанализируем все с самого начала».
Он довольно пространно рассуждал затем о браке по расчету, в котором материальная сторона играет главную роль, об аристократах, женившихся на девицах из богатых буржуазных семей и тем положивших начало утрате своего политического господства. Он высказывал общеизвестные истины, но делал это, как всегда, интересно, и, несмотря на одностороннее, а порой и необъективное освещение того или иного вопроса, его все же стоило послушать, хотя бы ради того, чтоб и самому включиться в полемику. Вот и теперь он в категорической форме утверждал, что буржуазный брак исключает чувства, поскольку он зиждется на имущественных интересах, с чем, конечно, ни в коей мере нельзя мириться.
«Нельзя делать такие обобщения», — к нашему величайшему изумлению, произнес Мафтей, который в тот вечер был даже молчаливее Графа. Насколько я помню, в тот день в его отделе какая-то комиссия проверяла оборудование, и меня ничуть не удивляло, что его распухшие, красные веки то и дело закрывались, но тем не менее он, видимо, прислушивался к тому, о чем шла речь. По его мнению, как бы доходчиво и остроумно ни излагал свою точку зрения Пети, то, что он сказал, справедливо лишь в общих чертах. Он знает много таких браков, которые подтверждают правоту Кирая, но знает и другие, по-настоящему счастливые браки. Можно ли их отнести к тем исключениям, которые подтверждают правило? «Не совсем, — ответил Пети Кирай. — Дело тут вовсе не в правилах, а в исторически сложившемся положении. Разве это значит, что я исключаю субъективные факторы?! Именно таковым объективно должен был стать буржуазный брак. Для партнеров он был школой лицемерия, да и как же иначе? Человек способен вызывать осознанное чувство у других, и в этом его превосходство над животным, благодаря этому он и стал человеком. Внешне — счастливая семья, а под спудом — столько всего неполноценного, обманного, начиная от роли матери почтенного семейства и кончая донжуанством мужа, который волочится за артисточками, покупает абонемент в дома терпимости или ищет другие приключения. Одним словом, любовные утехи призваны были создать иллюзию подлинного счастья. Кто не мог мириться с этим, тот старался вырваться из порочного круга, и ему либо удавалось это, либо он погибал». — «Понимаю, что вы хотите сказать», — перебила Нора Кирая, когда тот завершил свою тираду. Делеану полушутя попросил было слова, но затем извинился перед Норой и сказал, что выскажется позже… Нора стала доказывать, что пришло время, когда люди должны свободно, руководствуясь только своими чувствами, строить семейную жизнь, то есть личное счастье. «Но всякому известно, что и ныне бывают браки по расчету, они, правда, строятся не на имущественной основе, а на другом: например, на высокой зарплате или общественном положении мужа, или, скажем, на социальном происхождении жены. Каждый из нас мог бы привести немало подобных примеров. Сколько браков заключается ради того, чтобы получить прописку в столице или в другом городе, или ради того — и это стало довольно частым явлением, — чтобы обзавестись жилплощадью? Против этого, пожалуй, бессильна эмоциональная культура...»
Пети не согласился. Назвал все это преходящим явлением. Когда Хаднадьне пролепетала, что всегда будут карьеристы, Пети, насмешливо улыбаясь, повернулся к ней: «Неужели? По-моему, когда-нибудь они переведутся». — «Вряд ли. Во всяком случае пока еще не перевелись». — «Но я имею в виду не их, а тех людей, которые вступают в брак по любви, без всякой корысти или, если угодно, без карьеристских целей. Причем их, конечно, гораздо больше, чем карьеристов. И тем не менее, сколько несчастливых и среди этих браков! В чем же причина? Отсутствие эмоциональной культуры выявляется сразу же при выборе спутника жизни. Ведь не в приданом счастье. Так в чем же тогда? Во взаимном влечении, в симпатиях и в том, что рождается из этого, — в чувстве. Здесь немалое значение имеет и сексуальная сторона. Но кто ограничивается лишь одним половым влечением к тому, с кем намеревается прожить всю жизнь, тот скоро разочаруется. Говорят, у кого какое счастье, кому какой человек встретится. Но счастье и в том, кого ты выберешь, кто тебе понравится, к кому влечет тебя. А для этого нужно кое-чем обладать, и это «кое-что» называется эмоциональной культурой. Если приключится эта беда, наступят трудности, начнут угнетать серые будни — мало ли что может произойти с обоими, — что же тогда поможет им? Взаимное уважение, любовь, обоюдная солидарность людей, ценящих достоинства и красоту друг друга? Но для того чтобы осознать, что верный спутник жизни — твой друг и твой любимый — несравнимо дороже объекта минутной страсти, человек должен обладать эмоциональной культурой».
Мы еще долго спорили, хотя остальное было несущественным. Мне кажется, все это имеет какое-то отношение и к нам, поэтому я и написал так подробно. Директор тоже принял участие в разговоре — я об этом потом напишу. Пожалуй, расскажу еще о споре Норы и Кирая, когда мы уже шли домой. Но который же теперь час? И будильник и ручные часы стоят. В квартире Пири горит свет, значит, еще не спят. Пойду спрошу.
■
Катика, почему ты молчишь? После обеда, когда я, вернувшись домой, вставляю ключ в замочную скважину, во мне спорят два голоса — один нашептывает: там, за дверью, едва переступив порог, увижу на полу твое письмо; другой ворчит на него за то, что он обманывает меня, ведь за дверью явно ничего нет. А я, словно некое третье, постороннее лицо, стараюсь быть безучастным и рассудительным, но не получается... Признаюсь, едва выйдя с завода, я уже начинаю думать о твоем письме, даже отчетливо вижу его — твой почерк на конверте, черный штемпель на марке. Потом оно то исчезает, то появляется вновь, словно повинуясь спору двух внутренних голосов. За дверью, конечно, пусто...
