— И не думаю кукситься, — прервал его Авенир Ильич, возможно, чуть горячей, чем следовало, — но ты же не можешь отрицать, что род людской все-таки обладает и потребностью и способностью к творчеству. Не стану кивать на хрестоматии, возьми хотя бы себя самого. Разве собственное твое дарование не примиряет тебя и с миром и с теми, кто этот мир населяет?
— Не знаю, — Ромин помедлил с ответом. — Если и есть во мне некий бесенок, то неизвестно, к добру ли он там. В конце концов, что такое художество? Едва приоткрытый краешек тайны. Едва приоткрытый. Самую малость. И сколько ж мы платим за эту малость! То, что ты называешь творчеством, это почти всегда подмена. Даже у самых крутых реалистов. Ты и себе сочиняешь жизнь. Разве любишь ту же самую женщину, которую обнимаешь ночью? Нет, не подозревая о том, она, бедняжка, вбирает в себя предложенные тобою свойства, и стиль, и образ, и даже внешность. Да ты и сам мало-помалу становишься не таким, каков есть. Тут, брат, не столько исповедальность, о коей толкуют с гордыми лицами, сколько все то же преображение собственной личности, данной природой. И истерическая искренность, которую хитрые литераторы любят выдавать за талант — тоже сочиненное качество. Привычка, начавшаяся с расчета.
— Тебя послушать, — сказал Авенир Ильич, — жизнь в искусстве вовсе не созидательна.
— Она бывает весьма разрушительна. И не только для самого творца. С ним все ясно — его она заставляет питаться фантомами, лишает естественности, приводит к завышенной самооценке. Но и для тех, кто вкушает плоды, эти фантомы небезопасны. Чем заразительней твоя кисть, тем она дальше от середины, от разумной золотой середины. Она гипнотически внушает одни лишь крайние состояния: либо жизнь прекрасна и ты — царь природы, тут уж наверняка расшибешься, либо жизнь ужасна, а ты — тварь дрожащая, тут поневоле начнешь подумывать о цианистом калии или петле. В общем, это игра опасная. Но ты как негласный нонконформист с тайным влечением к прогрессу придерживаешься других воззрений.
Авенир Ильич покачал головой.
— Плохо наше дело, — вздохнул он, — ничем мы тебе не угодили.
— Плохо мое дело, — сказал Ромин. — Если это может тебя утешить. Впрочем, нужно быть справедливым — встречаются дщери человеческие…
— Ну, слава Богу… хотя бы дщери…
— Не ликуй. Это тоже не частый случай. Обычно сидит порочная дрянь и врет, что хочет жить не по лжи.
Любимая мужчинами тема редко всплывала в их разговорах — Ромин явно ее не жаловал и о женщинах говорил неохотно. Меж тем, репутация у него была устойчивая и нелестная — весьма удачлив и неразборчив. Понять, что здесь правда, а что легенда, было непросто, хотя подозрения и не казались безосновательными. Когда Авенира Ильича иной раз не без игривости спрашивали, как это терпит Роза Владимировна такое опасное приятельство, он холодно пожимал плечами, как бы давая понять любопытным, что он умеет хранить секреты.
Но если бы он и пожелал продемонстрировать осведомленность, сказать ему было решительно нечего. Он был раздосадован роминской скрытностью. Однажды нарочито небрежно спросил, как тот заполняет досуги.
Ромин лениво отозвался:
— Хочешь узнать, с кем я коитирую?
Столь недвусмысленная реакция заставила его собеседника совсем по-отрочески зарумяниться.
— Хочу знать, как справляешься с одиночеством.
— Легче легкого. Я уже старый хрен.
Близко к истине. В последнее время Ромин заметно изменился. Скулы его еще острее. Волосы бесспорно утрачивают прельстительный вороний отлив. И седина все меньше скромничает. Пластика тоже не та, что прежде, явилась возрастная неспешность. И лишь зрачки в постоянном движении — только что смешливо посверкивали и вот уже будто заледенели, не то отчуждение, не то вызов, но вот всего один миг — и снова нетерпеливый мальчишеский блеск, бесовский озорной костерок. Он и пугает и примагничивает. Поэтому Авенир Ильич и не поверил его отговорке.
Однажды полог слегка приподнялся. В сиреневый предзакатный час сидели они на Тверском бульваре. Была пограничная жара, весна вот-вот перельется в лето, томительно сладостная невнятность неустоявшегося сезона. В воздухе некая ломкая нежность, а в ожидании близкого вечера — необъяснимая юная дрожь.
Авениру Ильичу показалось, что лицо Ромина вдруг разгладилось, выражение вечной боеготовности сошло с лица, пружина разжалась.
— Отпустило? — спросил Авенир Ильич.
Ромин взглянул на него с интересом и рассмеялся.
— Смотрю на младенцев. Заметил ты, какая надменность? Похоже, они нас презирают. Есть за что, но как они догадались?
— Завидуешь им?
Ромин вздохнул.
— Сочувствую. У них все впереди.
Молодая женщина, куда-то спешившая, неожиданно остановилась.
— Константин Сергеевич, как я рада!
— Аннушка! — удивился Ромин. — Какими судьбами? Рад, что вы рады. Познакомьтесь, если не возражаете. Это Авенир Ильич, мой коллега. Для лапидарности можно — АИ. Впрочем, это кому как нравится.
"Он никогда не скажет: мой друг", — но то был лишь попутный ожог. Некогда было сосредоточиться на этой — очередной — царапине. Авенир Ильич видел одни только очи дымчато-зеленого цвета с малахитовым уральским окрасом. "Где он находит подобных женщин?" — подумалось горестно и ревниво.
— Присядьте, Аннушка, коли есть у вас время, — Ромин привстал. — А впрочем, вот что: переместимся напротив, в "Лиру". АИ — богач и меценат, он угостит нас с вами мороженым.
В "Лире", напоминавшей пакгауз, заставленный столиками, Авенир Ильич провел чуть более получаса, но этот ничтожный, в сущности, срок стал тяжким для него испытанием. Впоследствии, возвращаясь памятью к эпизодическому знакомству с грустной зеленоглазой Аннушкой, он неизменно ощущал неуходившее стыдное чувство. Будто розовый птенец, он старался пробудить в ней интерес к своей личности. Так детски хотелось ее удивить — наблюдением, живописной формулой, острым словом, малоизвестным фактом. Удивил он, прежде всего, себя. В самом деле, какое-то наваждение! И не вспомнить, когда он так напрягался, был так зависим, так несвободен! И все — впустую, все — ни к чему. Эта жалкая война за внимание была обречена изначально. Никто для нее не существовал, кроме Ромина, выдавившего из себя всего-то две-три ленивые фразочки.
Когда они попрощались с Аннушкой, Ромин сказал:
— Ты был неплох. Уровень высокой кондиции.
Он было вспыхнул, но взял себя в руки:
— Откуда она? Не москвичка, по-моему?
— Да, северянка. Теперь уж — москвичка.
— Где ты нашел ее? Не секрет?
— В заведении полунаучного типа. На выступлении в поисках заработка. Бог ты мой, трогательное видение! Нижнетагильская рябинушка. Несжатый колосок на стерне. Что значит — возраст! — он усмехнулся. — В юности любил полноватых. Чем больше женского мяса — тем лучше. Стареешь — и милей худоба. Кажется, что она беззащитней. Но это обманчивое впечатление.
— Почему ты так думаешь?
— Я это знаю. Провинциалки — особое племя. Хотя и жизнеспособных туземок в мегаполисе сегодня навалом.
"Почему ты так думаешь?" — "Я это знаю. Тебе семь лет, мне — девять", — в который раз вспомнился детский диалог. Он с усилием изобразил улыбку:
— Так поселись в глухом городке.
— Чисто московское искушение, — задумчиво протянул Ромин. — Жить в тихой слободке, ласкать девицу со сладким именем Алевтина.
— А знаешь ты, что оно означает? — спросил его Авенир Ильич. — Натирающаяся благовониями.
— Охренительно, — восхитился Ромин. — Вот почему оно так влечет. То-то я все обонял нечто знойное. Такую районную Суламифь. Теперь убедился: моя интуиция не уступает твоей эрудиции?
— Аннушка — тоже уютное имя, — негромко сказал Авенир Ильич.
— Пожалуй, — легко согласился Ромин. — Теплое камерное существо. На эту грудь тянет пристроить голову, особенно — голову скитальца. Но где малина, там и крапива. Такие создания тяжелее, нежели шапка Мономаха. Наденешь — не снимешь. В ней и войдешь в плотные слои атмосферы.
На душе было муторно и безрадостно. И чтоб скрыть это, Авенир Ильич усмехнулся. Он сказал, должно быть, жестче, чем требовалось:
— Тянет, так нечего осторожничать. Делай свое мужское дело. Тем более, все равно его сделаешь. Моралистическая рефлексия в твоем исполнении не звучит.
Ромин одобрительно бросил:
— Когда ты говоришь обо мне, в тебе сразу же появляется порох.
"Он прав. Наверняка так и есть, — признался себе Авенир Ильич. — Он мне неприятен. Противопоказан".
Он поднял глаза и встретил взгляд Ромина — изучающий, холодный, веселый.
— Вообще же, слова твои справедливы, — сказал Ромин. — Трус не играет в хоккей.
Авенир Ильич сухо заметил:
— Слова не мои. Ты цитируешь улицу.
— А кто же мы? — рассмеялся Ромин. — Мы ее дети. Улица — в нас.
