Президент улыбнулся, представив унылый нос Альберта Григорьевича, которым он примется рыть подкоп под мавзолей. Обязательно будет! Наш президент знал сокровенную тайну Альберта Григорьевича и уверенно пользовался этим — бывший партаппаратчик с детства мечтал стать разведчиком, и лишь природная серость мешала проявиться его таланту, а может, нос, которого он всегда стыдился. Мечты детства остались мечтами в юности, потом кто-то из комсомольских вожаков института обратил внимание на одну особенность: при всей неспособности Альберта Молочкова к наукам конспекты он вел с особой педантичностью — все по полочкам, все аккуратно разлинеено, расчерчено, записано четким почерком. Молочкова пристроили вести картотеки в секторе учета, заполнять анкеты на комсомольцев. Орготдел райкома явился для него тем местом, где развернулся его талант вширь и вглубь. Таких досье на учитываемых коммунистов не имело гестапо, заслуга целиком Альберта Григорьевича. Он неустанно корректировал их, внося новые данные, но умение по этим данным предопределить поступок так и оставалось в тени, и тогда Альберт Григорьевич завел отдельную картотеку для себя, где и делал заключение; этот сопьется, этот разведется, этот не сопьется, не разведется, но ни в коем случае нельзя назначать его на руководящую работу. Ни разу он не ошибся. Цветок его таланта рос и цвел, заполняя все свободное пространство квартиры, а на свободу не выбрался. Можно констатировать: загублена еще одна яркая судьба коммунистическим режимом.
Зато наш президент мимо талантов проходить не привык. Наконец-то способности стали приносить Альберту Григорьевичу ощутимый доход. По личной картотеке он разыскивал нужного человека и, неплохо интригуя, добивался искомого.
Предопределить поступки бывшего зама он не мог — не вели в фирме досье на ее работников, чему Альберт Григорьевич сожалел. А без анкетных данных много не вычислишь.
Время бежало стремительно, Альберт Григорьевич видел это по исчезновению неведомо куда своих респондентов, и он торопился разрабатывать единственный свой пласт с максимальной для себя пользой. К Новому году принято дарить и принимать подарки.
Тимурывокоманда одарил всех нас новым повышением цен, пока левые и правые ждали съезда, мы отдарились повышением цен на харчи и шмотки, будто раскланялись за любезность, на чем официальная часть новогодних торжеств завершилась, если не брать во внимание ожесточенных перестрелок на Кавказе и в Средней Азии, волнений в самой России, открытых бунтов, полнейшего развала всего государства. Салюты, фейерверки да народные гулянья — не более чем. Так читалось на лицах первых лиц государства. Совковое правительство тем и примечательно — оно может жить автономно от самого народа, он даже мешает ему работать, раздражает. От такой напасти помогают прежние рецепты: спецтранспорт, спецбуфеты, спецдачи и держиморды на кордонах. Нормальный ход, с Новым годом, дорогие товарищи!
Кому-то стало не хватать на бензин, кому-то на водку, кто-то клялся в микрофон, что последний раз ел три дня назад, и всему этому можно верить, как верили мы много лет про загнивание капитализма и бедствия рабочего класса за бугром.
Одарил нашего президента Альберт Григорьевич сообщением о действительно предстоящем сносе мавзолея. О перезахоронении тела вождя умолчал. Стал он скуп и прижимист, информацию отторгал кусочками. Президент посулил премию в размере трех окладов и поторопил с завершением подкопа. Через день Альберт Григорьевич докладывал, покручивая в руках карандаш, которым только что расписался в ведомости на получение премии: вынос тела решено приурочить ко дню рождения вождя, когда оголодавший за зиму народ истово займется огородами, и плевать ему на всех вождей, кроме собственного желудка.
Неплохо накопал Альберт Григорьевич. А вот пиит наш зарылся. Какой-то он надменный стал, на козе не подъедешь. Ни хрена в «Оледе» не делал, а восседал в своем кабинете с видом унтера Пришибеева, и лишь щеточки усов не хватало для сходства со знаменитым фельдфебелем. Президенту жаловались на Бобу: хамит, во все дырки суется, а он отмахивался и благосклонно замечал: «Матереет наш пиит, матереет…» Мы-то понимали, что все это игра кошки с мышкой, но вдруг та ускользнет в норку из-под когтистой лапки? А президент совещался с главпотехом с глазу на глаз и мер не принимал.
Пост главпотеха у нас занимал отставной чекист, для него эту должность и ввели. Ушли его с Лубянки при Андропове в чине подполковника, молодого и перспективного: не во время гавкнул. Посчитал, новые времена пришли, и ошибся на шесть лет. За эти годы он намытарился в дворниках, в слесарях, в грузчиках и озверел на советскую власть. Перестройку он принял как очередной трюк партийных верхов. По пивным он не философствовал, но в звездный час, видать, прорезался в нем дар речи, когда услышал его наш президент у пивной на Курском вокзале. Дело было сразу после окончания знаменитой партийной конференции, где два игрока блестяще разыграли на публике ферзевую пешку. Один соответственно прошел в ферзи, другой взял тайм-аут. Оба играли одну беспроигрышную партию, а в тайм-ауты публиковали многочисленным тиражом записки из серии «Моя партия: как я дошел до жизни такой». Оболваненная публика их почитывала. У пивной морально озверевший бывший гэбист взъярился на сторонников Ельцина.
— Вы где видели честных коммунистов? — наседал он. — Это звучит так же, как честный бандит!
«Правильно, — уловил президент созвучие своих мыслей со словами будущего зампотеха. — Только говорить такие вещи надо на приличном расстоянии от банды». А приглянувшийся ему мужик не унимался: — Кому поверили? Горбачев понял, что дни его шайки сочтены, вот он и сделал обходной маневр — делает святого из Ельцина. Потом его на свое место, а пока суд да дело, шайку свою оба пристроят на хлебные места и опять народ доить до крови.
— Да ты че: ты че! — прихватили ручки пивных кружек на манер курков сторонники опального Ельцина. — Боря честный коммунист и примазавшимся к партии головы скрутит!
— Э-э, заладили, — сплюнул от злости оппонент Ельцина. — Хоть одного назовите, кому из них когда-либо голову скручивали?
— При Сталине скручивали! Всем подряд проходимцам! — Оно и видно, какие вы с тех пор безголовые… Заявление опасное для такого места, и президент вмешался:
— Мужики, по четвертной на нос, пиво разгружать на дворе! — И тихо критикану:- Давай отсюда, сейчас клюв нащелкают. Нашего президента везде принимали за своего. Мужики ринулись на двор, критикан дал увлечь себя к «мерседесу» и дальше — в «Олед».
— Да что же я делать здесь буду! — взмолился бывший чекист Николай Петрович Крюков, услышав, что с завтрашнего дня он становится заместителем президента по технической проработке операций с окладом в три тысячи рублей. Сумма в конце восьмидесятых дай Бог каждому.
— Не кипятись, Николай Петрович, — успокаивал президент. — Ты правильно мыслишь, а это главное. Едва ты наденешь костюм от «Марка и Спенсера» да сядешь за руль «вольво-740», к тебе потянутся люди. Те, кто вычеркнул тебя из списков ныне здравствующих, теперь сами опасаются той же участи. Вот ты и руководи массами. Кто владеет информацией, тот владеет амуницией. Ясна мысль?
Мысль отставному чекисту понравилась, но за рулем иномарки он себя представить не мог.
«Мафия здесь», — решил он, подыскивая повод, чтобы уйти и не вернуться. К мафии он питал не меньшую ненависть, чем к коммунякам, всосанную вместе с бормотухой за шесть лет вхождения в рабочий класс. Это-то сейчас и проявилось на его лице.
— Боишься, к ворам попал, народ обжуливаем? — Есть такой резон, кашлянул в кулак бывший чекист. — Тогда слушай. Я вор в законе, десять лет мотал срок по лагерям. Но той животной ненависти к советскому режиму не питаю, какую, наверно, питаешь ты. А потому что не позволил из себя сделать быдло, как ни старались мои лагерные Хиггинсы и лагерное начальство. Я остался человеком благодаря неистовому желанию пожить человеком, когда настанет мой черед. Сейчас мне сорок три, я знаю литературу, искусство, музыку — ту музыку, которую называют классической, — подчеркнул наш президент. — Если можешь, проверь. Я изучал это, чтобы управлять своими эмоциями и пороками тех, кто неисправимое быдло, из каких бы золотых корыт оно ни хлебало. И мое время пришло. Если же ты думаешь, что мои руки грабят Россию, ошибаешься снова. Здесь все давным-давно разграблено или превращено в хлам. Мы одни крохи подчищаем. — А простых людей не жалко? Последнее у народа тянешь. — Народ? Какой народ? Тех, кому вроде бы платили, а они вроде бы работали? Не жалко, Николай Петрович. Это быдло. Ты вспомни, к чему этот народ приучили: не лезь куда не просят, помалкивай и будешь жить, как все. А как жили? В бетонных каморках с унитазом в изголовье от тесноты. Поел и в стойло. А что ели? Нитраты и гнилую картошку. И помалкивали… Как же можно уважать такой народ? Нет, Николай Петрович, ты мне «Рабыню Изауру» не крути, плакать не стану, я богатый. Пусть теперь плачут все чванливые дешевки, успевшие обзавестись «жигулятами», дачами и дебильным потомством, считавшие, что их уклад жизни никогда не изменится. Изменился, Николай Петрович. Я «мерседесы», как перчатки, меняю, а их сраные «жигулята» на решето похожи, у меня вилла в Люксембурге, а им в бетонках вековать. И так им и надо, пусть сосут двадцать первую лапу, если не заставят себя думать иначе, стало быть, работать, а не придуриваться, тогда у них кое-какой шанс появится выбиться в люди из быдла. А я делаю деньги не для одного собственного обогащения, мне в скором будущем отстраивать захезанную территорию с вечным именем Россия. И деньги эти у меня никто не отымет, поскольку лично для меня уравниловка отменяется, я своего кровного быдлу не отдам.
