Отец не любил, чтобы рылись у него в книгах, но я придумал удобный предлог — смахивать с них пыль. И он разрешил — вероятно, полагая, что уж лучше я немного нарушу порядок в его шкафах, чем буду озорничать во дворе. Смахивая с книг пыль, я пользовался случаем, чтобы полистать их, особенно если они были с иллюстрациями.
Помню, однажды я раскрыл какой-то том в голубом переплете, и оттуда выпала фотография незнакомого мне человека. Сама по себе фотография незнакомого человека не возбудила бы моего любопытства, но у этого было особенное выражение, и его большие глаза были устремлены прямо на меня. Нигде я не видел таких глаз, даже на иконах в церкви, куда меня водила по воскресеньям бабушка. Эти глаза пронизывали меня насквозь, в них не было ничего общего с благостным взглядом Иисуса.
— Папа, кто это?
Подняв глаза от рукописи, отец ответил, что это один индусский мудрец.
— А почему он мудрец?
— Потому, что учит людей мудрости: помогать друг другу, трудиться не для себя, а для блага других, служить правде.
— Он живет в Индии?
— Конечно.
Отец отвечал коротко, а когда он так отвечал, это значило, что он поглощен работой. Но я все-таки не удержался, добавил:
— Наверное, строгий… Смотрит сердито…
Не сердито смотрел он. В его взгляде читался скорее упрек. Отец снова оторвался от рукописи и сказал, слегка улыбаясь:
— В самом деле? Тогда тебе следует поразмыслить, отчего он так на тебя смотрит. Уж, наверно, есть какая-нибудь причина.
Я вложил портрет назад в книгу и продолжал смахивать пыль. Причина действительно была: накануне мы с ребятами выкопали на соседском огороде половину всей картошки, а потом пекли ее на пустыре, где обычно играли в ковбоев. Кроме того, я по неосторожности прожег у костра новые штаны. Но откуда живущий в Индии человек мог обо всем этом проведать?
Всякий раз потом, вытирая в книжном шкафу пыль, я раскрывал голубой томик, чтобы проверить, как посмотрит на меня незнакомец. На фотографии он был снят по плечи, но я представлял его себе во весь рост — в белом одеянии, высокий и трепетный, как белое пламя, в огромных глазах тоже что-то огненное, и каждый раз они смотрели на меня по-разному.
— Папа, а индус каждый раз смотрит на меня по-разному, — сказал я однажды отцу.
— Да?.. — было мне ответом: погруженный в работу, отец слушал меня вполуха.
— Как это получается, что он смотрит по-разному, когда карточка та же самая? — настаивал я.
Старик (так мы называли отца) поднял голову, увидел у меня в руках голубой томик и, должно быть, только тогда понял, о чем я спрашиваю.
— Карточка та же самая, а вот ты — другой.
И, прочитав на моем лице недоумение, продолжал:
— Почему ты думаешь, что это он на тебя так смотрит? Возможно, ты сам смотришь на себя его глазами. Сам смотришь на себя и сам себя судишь.
Пока я учился в младших классах, кабинет отца не слишком привлекал меня, в особенности после того, как я установил, что в его многотомной библиотеке нет ни одной книги моих любимых авторов — Фенимора Купера, Жюля Верна, Джека Лондона.
Позже, когда у меня проснулся интерес к политике, я однажды подошел к отцовскому столу и спросил:
— У тебя ведь есть «Капитал» Маркса?
— Только первый том, — ответил Старик, взглянув на меня краем глаза. — Он тебе нужен?
— Да так… Хотел полистать…
Через два часа я снова вошел к нему в кабинет с книгой в руке.
— Ничего не поймешь…
— Отчего же? — отец вскинул брови. — Все очень понятно. При соответствующей подготовке. Если же начать сразу с «Капитала», естественно, ничего не поймешь.
Но я был так обескуражен, что даже не спросил, нет ли у него в шкафу чего-нибудь более популярного. И вообще мне казалось, что политика — штука понятная и без толстых томов, ведь без всяких книг ясно, что труд должен сбросить с себя путы капитала и что нужна аграрная реформа.
Я вернулся к любимым романам и к стихам «проклятых» поэтов, к уже изрядно потрепанным от многократного чтения подшивкам «Везни» и «Пламык»[7] и подумывал о том, что надо бы и мне сесть да написать длинную и прекрасную поэму либо роман, но откладывал это на будущее, хотя ничуть не сомневался, что мне это уже под силу, если только сесть да засучить рукава.
А потом я увлекся философией — наверно, из подражания моему любимому Мартину Идену — и брал из отцовского шкафа самые разные книги, метался от Ницше к Паскалю, от Блавацкой к Спенсеру, иногда кое о чем спрашивал отца, а он отвечал, нисколько не навязывая мне своего мнения, но его мнения были для меня аксиомой — во всяком случае, до той минуты, пока не вмешались иные силы и я не углубился вновь в марксизм, на этот раз минуя неприступные кручи «Капитала». Пока я без разбору поглощал всю эту литературу, у меня то и дело возникало чувство, что еще один шажок — и я создам собственную философскую систему. Впрочем, в этом отчасти была повинна преподавательница логики, которая расхваливала перед классом мои рефераты в таких выражениях, что я готов был провалиться сквозь землю. Но и это дело — создание философской системы — я тоже откладывал на будущее, убежденный в том, что для чего другого, а уж для создания философской системы всегда можно выкроить немножко времени.
При этом во мне медленно и незаметно разгоралась иная страсть, коварная, я бы даже сказал — подлая страсть, рабом которой мне суждено было отныне стать, — страсть к искусству.
Отец сопровождал свои доклады и лекции в Академии демонстрацией соответствующих произведений. Сначала он использовал для этой цели диапозитивы, оставшиеся еще со времен Антона Мигтова.[8] Но эти диапозитивы были черно-белые и не могли дать сколько-нибудь сносного представления о произведении живописи. Поэтому после долгих препирательств с дирекцией Старик выхлопотал сверхсовременный для тех лет эпидиаскоп, с помощью которого можно было показывать цветные репродукции картин. Итак, у него теперь был эпидиаскоп, но не было репродукций я никаких шансов на то, что они будут, ибо в те времена никто в министерстве не согласился бы тратить валюту на какие-то там репродукции.
Пришлось Старику самому раздобывать средства, в которых государство ему отказало. Сначала он довольствовался тем, что разорял собственную библиотеку, вырывая из дорогих томов цветные приложения, вырывая с болью в сердце, потому что любил книгу до трепета. Однако он был из тех, кто считает, что ни одна вещь, даже книга, не может быть самоцелью, что важнее вложить знания и образы в головы людей, нежели в одиночку наслаждаться красотой неоскверненного роскошного издания.
К сожалению, запасы репродукций в шкафу оказались слишком скудными для полного курса истории искусства — от доисторического и вплоть до модернизма. И тогда отец, который терпеть не мог бродить по улицам — при одной мысли, что нужно зайти в магазин что-то купить, у него возникала аллергия, — поручил мне розыски журналов и книг с репродукциями у букинистов и в иностранных книжных магазинах — их было в городе три.
В те времена в Софии лишь немногие интересовались искусством, и эти немногие своих книг букинистам не продавали. Тем не менее находки, которые мне удавалось делать то тут, то там, нередко наносили значительный урон отцовскому бюджету. Я рылся в еврейских лавках в пассаже Святого Николы, обходил базар подержанных вещей возле канала, исправно наведывался в французский книжный магазин и в немецкий, в зарубежный отдел магазина Чипева и приволакивал домой старые подшивки журналов «Ди Кунст», «Студио» или «Ар виван», рождественские номера «Иллюстрасьон», монографии, посвященные Тициану, Рембрандту или Эль Греко.
Старик аккуратно наклеивал все эти картины и фотографии на цветное паспарту, я помогал ему как мог, а в качестве гонорара получал вторые экземпляры или те, что похуже. Так было положено начало моей собственной коллекции, а спустя какое-то время я решил, что недурно было бы обнародовать мое собственное мнение по вопросам мирового искусства. Однако и с этим делом тоже можно было не торопиться.
В своем увлечении живописью я дошел до того, что однажды купил две кисти и несколько тюбиков масляной краски, нарезал картон и приступил к работе. А через несколько дней уже регулярно ходил в мастерскую к одному молодому художнику и писал на настоящем холсте. Первый мой опус представлял собой городской пейзаж с разноцветными зданиями-параллелепипедами, каких я нигде никогда не видел, разве что на какой-нибудь репродукции. Затем я внезапно перешел к психологическому портрету и нарисовал моего приятеля Вутимского. Картина получилась, по тогдашним моим понятиям, достаточно оригинальная — лицо у Вутимского было зеленым. Тем не менее должен признаться, что я уже тогда смотрел на свои занятия живописью всего лишь как на развлечение и не имел намерения стать художником — вероятно, потому, что краски казались мне материалом более трудным, чем слово.
