Оба старика, мывших его, сошли с возвышения перед алтарем. Их сменили две женщины — старики, проходя мимо, шлепнули их пониже спины, — две совсем молоденькие женщины, которые тоже пели, держа в руках одежду. Они натянули на Карла все сухое — вот тут-то Карл стал красным как рак: он был таким голым, а они были так близко. Они одевали его ловко и быстро, словно делали это уже много раз. В их-то возрасте! Одной едва ли исполнилось четырнадцать, второй, правда, уже было лет шестнадцать! Они пели чистыми голосами, теперь довольно громко, так что и Карл залился изо всех сил. (У него появился новый голос! Бас!) Кальсоны, брюки, носки, рубашка, куртка, ботинки — это длилось не дольше минуты. Младшая, веснушчатая блондинка, вложила в руку Карла шляпу, — разумеется, он ее не надел. Посмотрел на женщину сияющими глазами, в ответ она засветилась улыбкой… Вторая, шестнадцатилетняя, взяла его за руку и потянула к зеркалу, встроенному в алтарь и до этой минуты прикрытому каким-то ящиком. Вот он, Карл! Новая одежда походила на старую, с той лишь разницей, что она была не черной, а разноцветной. Шляпа, например, красная, словно окрашенная вином, брюки — цвета голубики, а ботинки — из кожи, которая при каждом движении меняла свой цвет. Может, из хамелеона? Носки были желтыми. Карл выглядел как попугай, в церкви он единственный был в пестрой одежде. Он себе понравился!
Пение достигло кульминации. Теперь все пели громко и восторженно, пока не добрались до одной ноты, которую тянули долго-долго. Повсюду слышался один звук, лишь один этот звук, мощный — у деревенских жителей легкие были, как кузнечные мехи. Только через несколько минут кое-кто замолчал, силы кончились. Сначала старики и старухи, с красными лицами и глазами, которые, казалось, вот-вот выскочат из орбит. Потом дядя и дед, одинаково взмокшие. Затем смолкли другие пожилые мужчины. Мужчины помоложе и совсем молодые. А потом и Карл. Под конец только два певца были еще в состоянии продолжать ликующее пение — как ни странно, один беззубый старец, который сидел во втором ряду и теперь встал, и молоденькая женщина с веснушками, вернувшаяся на свое место сзади, в церковном нефе. Оба пели, словно соревнуясь. Они смотрели поверх голов друг другу в глаза и пели, держа интервал в одну октаву. Вся община подбадривала их, пока наконец у старика не кончился воздух, и еще несколько тактов слышалось только торжествующее пение женщины, наполнявшее собой всю церковь. Она так раскраснелась, что веснушек на ее щеках совсем не стало видно. Потом и она замолчала. Проигравший старик хрипло крикнул ей: «Браво!» Все зааплодировали. Карл тоже захлопал в ладоши.
Он подумал, что уже наступил конец церемонии. Но тут дядя поднял руку, и аплодисменты прекратились. Потом дядя откинул черный платок, лежавший на алтаре, и достал из-под него большую и тоже черную книгу, настоящий фолиант с золотым обрезом и ленточкой-закладкой, на корешке которого стояло его имя. Карл.
— Это — Белая книга, — громко сказал дядя, словно обращался ко всей общине. — Она так называется, потому что в ней все страницы белые — пустые. Ты должен до самой смерти записывать в нее все свои дни. Коротко или подробно, как тебе нравится. Так же, как это делаем все мы. Коротко или подробно, как нам нравится. Даже те, кто никогда не учился писать, каждый вечер ставят свои три крестика.
Он положил книгу на стол, знаком велел Карлу сесть на стул и открыл первую страницу, белизна которой была такой ослепительной, что Карл зажмурился.
— Никто никогда не прочтет, что ты пишешь, до самой твоей смерти, — сказал дядя. — Никто из нас не станет этого делать, читать чужую Белую книгу, чтобы не накликать на себя беду. Только после твоей смерти, только тогда. Тогда конечно. Тогда все прочитают, какой была твоя жизнь, — даже те, кто не умеют читать, по-своему прочтут. Посмеются, поплачут. Удивятся, поучатся. Но до тех пор, Карл, это — самая секретная из всех книг. — Он повернулся к племяннику, даже наклонился к нему, но продолжал говорить все так же громко. — Твой первый день, сегодняшний, ты запишешь на глазах у всех нас. Здесь. Сейчас. — Он протянул Карлу очиненное гусиное перо и указал на чернильницу.
Карл взял перо и окунул его в чернильницу. Посмотрел на дядю.
— Ну, в чем дело? — спросил он, потише. — Напиши все, что было. Ни больше, ни меньше.
Карл кивнул и написал. «Теперь я мужчина, и сегодня я — не в первый раз, но впервые один — проделал путь от своего дома в городе до деревни, где родились мои отец и мать». Он взглянул на дядю. Тот молча смотрел на него. Тогда Карл продолжил: «Собственно, мне нужно было попасть в деревенскую церковь, которая называется Черная часовня, хотя…»
— Отлично, — сказал дядя и забрал у него перо. — Правда, если ты и дальше будешь так писать, так много и так крупно, твоя книга скоро окажется заполненной. А больше страниц у тебя для твоей жизни не будет. — Он присыпал чернила — разумеется, это была тушь — мелким песком, сдул его и закрыл книгу.
Тут же все присутствующие встали и заспешили к выходу. Люди болтали, шумели, смеялись, и, казалось, никого нимало не волновало, что Черная часовня — святое место. Карл вышел через узкий проход на улицу одним из последних. Дул мягкий ветер. Все несли на длинных шестах разные фонари — стеклянные, бумажные, некоторые держали даже вырезанные из свеклы лампы с рожами: косые глаза, кривые рты и оскаленные в ухмылке зубы. Одна женщина держала перед собой светящееся сердце, на обратной стороне которого был изображен волк. Карлу тоже дали фонарь на шесте — шар из красной бумаги, в котором горела свеча. И еще дали четыре белые свечи, по одной на каждую сторону света. К тому же он нес книгу, тяжелую, словно камень. Голова процессии давно уже добралась до постоялого двора. Между ним и церковью мерцало несколько сотен огней. Болтовня и смех поднимались в ночное небо и облаком повисали над деревней. Сияли звезды. Еще никогда Карл не видел так много звезд в такой необъятной Вселенной. Он дурачился вместе с молодыми мужчинами и шутил так же, как они. Впереди шли его отец и мать, они держались за руки. Это показалось ему странным, неуместным. Процессия двигалась все медленнее, потому что перед проходом между гробами, через который можно было попасть на постоялый двор, возникла пробка. Люди, а среди них и Карл, толпились, тесно прижатые друг к другу, смеясь и вскрикивая. Сзади напирала стайка кудахчущих девушек, и он прямо-таки прилип к спине рослого мужчины, стоявшего перед ним. Ему уже почти нечем было дышать, а вскоре его так сильно отшвырнуло к гробам, что те закачались, грозя рухнуть на него. И вдруг Карл увидел свой собственный гроб: он сразу узнал его, хотя в свете фонарей, которые люди держали над головами, грубый ящик казался огромным.
— Мой гроб стоит перед кузницей, — сказала у него за спиной женщина с веснушками. Он узнал бы ее голос из тысячи, хотя до этого она не сказала ему ни слова. Но ее пение! Ее тело прижало к нему — грудь, живот, ноги, — а рот женщины был так близко от его уха, что он чувствовал ее дыхание. — У нас теперь только три гроба. Мамин, брата и мой. Гроб отца нам понадобился на прошлой неделе. — Она жарко дышала в ухо Карлу. — Но и теперь наши гробы стоят красивее и ровнее всех в деревне. Мой отец укладывал их с помощью уровня. По левому краю ровнял, по правому. Я тоже так умею.
Левая щека Карла терлась о доски гробов, как о наждачную бумагу. (Один раз его ухо зацепилось за край гроба, и он даже взвыл от боли. А другим ухом он все еще чувствовал дыхание женщины.) Интересно, где гробы его отца и матери?.. Наконец они одолели узкий проход и попали на постоялый двор.
Это был настоящий зал, намного больше, чем Карлу помнилось. Светлый, с длинными столами, за которыми сидели гости. Высоко над головами были развешаны гирлянды. Тоже или черные, или белые. Мужчины сняли куртки и остались в рубашках — кое-кто подвернул рукава, — а женщины сняли чепцы и сделали посвободнее корсеты. Многие вынули шпильки из пучков и теперь сидели с распущенными по спине волосами. И хотя Карл все еще оставался единственным в пестрой одежде, остальные так развеселились, что их лица тоже стали яркими. Носы красные, щеки — бордовые, разгоряченные. Какая-то женщина в странных очках — казалось, она сама смастерила их из куска проволоки и оконного стекла — схватила Карла за руку и потянула к столу, стоявшему по всей длине задней стены, на которой разместились знамена пожарной команды, кубки, грамоты животноводческих выставок. За столом тоже все места были заняты. Кроме двух — для женщины в очках и Карла. Это было почетное место, в середине, поэтому Карл мог видеть весь зал, и его могли видеть все; так он и сидел, с венком из вероники на голове. Цветы тонко благоухали, еще никогда Карл не вдыхал подобного аромата. Но куда деть книгу? Никто не помогал ему, казалось, всем было любопытно, как он выкрутится; в конце концов он сел на нее. Карл возвышался над всеми, словно король или егерь на охотничьей вышке. Все захлопали, радуясь тому, что он нашел-таки правильное решение. Женщина в очках — она, как и все за этим столом, едва ли была старше его — села рядом с ним.
