Яркий, жесткий свет… Тяжелая, сытная пустота зимнего вечера.
Заходящие из сгущающейся темноты внутрь выдыхали пар, но в обмен обретали лица, цвета и запахи. В центре вагона маленький мальчик возил за собой игрушечный грузовик, совпадая с направлением движения трамвая, а то и противореча ему. Колесики грузовика нежно шуршат по замерзшей поверхность пола. Так хорошо, так странно.
Трамвай быстро скользит по высокому берегу реки, с высоты воробьиного полета открывается город, который будто бы летит, старается опередить вагон, заняв лучшие места перед телевизионным экраном луны.
Зима приносит ощущение замкнутой системы, стабильности, точно это тоннель, вырытый в снегу, из которого нельзя свернуть направо или налево. Предчувствуешь долгие зимние вечера, заполненные монотонной, но тем не менее приятной работой.
Лидия Альбертовна живет на перекрестке, поэтому кажется, что трамваи ходят круглосуточно. В пять утра, если бессонница, она слышит дребезжание первого состава; ночью под ее окнами постоянно варят, перекладывают рельсы, и тогда кажется, будто началась гражданская война и уже строчат пулеметы.
Трамвайные пути проходят через всю ее жизнь. Возле картинной галереи тоже ведь расположена важная транспортная развязка, условный
"центр", как его называют водители ("Вагон идет до центра", – объявляют они, если дорога на вокзал закрыта), поэтому рабочее время тикает не по часам, оно отмеривается по количеству прошедших мимо здания трамваев. Весьма, между прочим, удобная форма времяисчисления.
На площади Революции Лидия Альбертовна вынуждена сделать пересадку.
Она медленно спускается в подземный переход, заходит в метро, рассматривает плафоны, расписанные учениками Дейнеки – главную достопримечательность чердачинского метрополитена (не считая обильного каслинского литья и сырого боландинского мрамора).
В начале романа я сообщил, что метро в Чердачинске пока что не построили. Так вот, это неправда. Мне для моих романных нужд необходимо, чтобы оно в городе все-таки наличествовало.
Поэтому отныне будем думать, что метро в Чердачинске есть.
К тому же какая, собственно, разница, как в этом городе дело с подземным транспортом обстоит на самом деле.
ТО, ЧТО МЫ НАЗЫВАЕМ ЗИМА ()
Вопрос: как ты встретил Новый год?
Новая дубленка Принчипессы.
Переход с вина на водку.
Запах пыли в библиотеке, куда забежал, разгоряченный, с мороза.
Невозможность путешествий, но лишь утомительные командировки.
Безумный ажиотаж, начинающийся к католическому Рождеству и выдыхающийся к Крещению (мой день рождения).
Черно-белая вселенная с многочисленными оттенками белого и соответственно черного.
Непропорциональная трата денег (как, скажем, в отпуске) под новогодние праздники.
Резкий укорот длины дня. Долгие-долгие вечера.
Неизбежность нового года и дня рождения: еще неизвестно, что горше.
Подарки, которые ты делаешь сам себе; ведь все равно никто лучше не знает, чего же мне хочется. А обезумевши в ажитации предпраздничного шопинга можно и побаловать себя немного (в размерах одной трети от аванса или 13-й).
Городской бор. Посещение лыжной базы. Мокрые, расклеившиеся ботинки. Глубокая лыжня. Целующаяся парочка. Солнце сквозь верхушки сосен.
А не холодно. Если, конечно, нет ветра.
Дурман цитрусовых над торговыми рядами.
Обилие отупляющих праздников. Размышления об особенностях русского характера, которого хлебом не корми, дай дурку повалять.
Радость от свежего огурца, разливающего в воздухе запах невозможности.
Много снега. Обильные снегопады.
Упрощение жизни. Редукция выживания. Простые бинарные оппозиции: жизнь смерть; тепло холод; дом улица; любовь одиночество; статика движение…
Суровый реализм (в противовес романтизму весны, декадансу осени и одышливому летнему барокко).
Постоянные разговоры о погоде: почему-то считается (общественный стереотип), что сильные холода – это хорошо. Это, типа, по-нашему.
Первое января – самый упаднический и тяжелый день в году.
Гололед.
Жалость к животным.
Сухофрукты. Сушеные грибы.
Музыка над катком в горсаду. Сам каток – зона здорового образа жизни.
Поливаешь цветы и вдруг натыкаешься на запах парной земли и неожиданного озона…
Недавно заметил: симфонии Бетховена носят отчетливо "зимний характер".
Пришиты пуповинами дымов,
Дома под снегом обретают кров.
Неудобное исподнее, к которому привыкаешь лишь к излету заморозков.
Вечером такая тишина, как в деревне вечером.
Вот и Джулия Робертс говорит, что больше всего любит Нью-Йорк именно зимой: когда темнеет рано и много огней.
Айвар летом записывает прогноз погоды, а потом зимой слушает его и восхищается: "В Челябинске +25, летние грозы…"
Айвар крутит ручку громкости у городского радио: после часу ночи его трансляция прекращается, и напряженные звуки эфира (если громкость то прибавлять, то убавлять) напоминают ему морской прилив…
Неотвратимый запах весны посреди изнурительных заморозков (похожий одновременно на запахи арбуза и моря, как если оно – совсем близко, да-да, за той пятиэтажной).
Планирование летнего отдыха, способствующее выживанию.
Глубокие шахты снов (летние сны, как правило, поверхностного залегания, не выше травы).
Превозмогание февраля – самого протяженного и гадкого месяца года, когда организм обескровлен.
Цинга. Парадонтоз.
Собака лает, снег идет.
Долгие горячие ванны.
Мерзлый хлеб (вкус, запавший с детства).
Шелестящая тишина падающего снега.
Смерзшиеся трупики грязных сугробов.
Желание быть испанцем.
Дома Лидия Альбертовна застает необычайное оживление – сын Артем привел гостей. У него в комнате кто-то есть, судя по чужим запахам, по оставленной в прихожей обуви, парень и девушка. Мурад Маратович, понятное дело, сидит в кабинете, делая вид, что "квартира тиха, как бумага", и только приход жены позволяет ему покинуть прокуренные легкие кабинета.
– Лида, Лидушка пришла, – хрустит он пальцами. – Молока нам принесла. – Необычно громко и жизнерадостно. Но челка слиплась у него на лбу, отчего вид его кажется неестественно злобным: Гитлер же, вылитый или влитой.
– А у нас, кажется, гости, – говорит Лидия Альбертовна, надевая тапочки. Она все время чувствует себя точно на ярко освещенной сцене.
– Да-а-а-а… Какие-то ребята у Артема, – тянет гласные Мурад
Маратович. – Я их раньше никогда не видел… Кажется, в карты сидят играют.
– Надо бы их чаем напоить хотя бы… Нет?
– Конечно, Лидушка, напои… Чаем и вареньем своим коллекционным. Из лесных ягод.
Каждое слово Мурад Маратович выговаривает с особой тщательностью, дабы косточки букв не застревали в зубах, выпрыгивали в мир, раскрывая парашютики смыслов. Со вкусом говорит, с расстановкой, смакуя правильную и классическую речь русского интеллигента, обладающего идеальным слухом.
Артем решил познакомить друга Данилу со своей новой пассией -
Мариной. По его рассказам, девушкой высокоинтеллектуальной, не от мира сего, воздушной и возвышенной. Как он тогда выразился, библейской.
Дабы развлечь гостей, Тема рассказывал им про родителей, точнее, об отце, прекрасно понимая, что композитор – фигура для носителей бытового сознания достаточно экзотическая. Он и сам, между прочим, не без трепета заходил в папин рабочий кабинет, где даже тишина казалась особенно торжественной, величавой.
Когда Мурада Маратовича не случалось дома, Артем любил лазить по ящикам его письменного стола. Где-то там, в его бесконечных недрах, таилась энигма музыкального сочинительства. И тогда Артему легкомысленно мнилось, что знание равно обладанию и что, переворошив содержимое ящиков, можно понять нюансы возникновения мелодий и лейтмотивов. Но из дому Мурад Маратович отлучался нечасто, поэтому экспедиции свои Артем мог осуществлять крайне редко. Превращая поход к отцу в магический ритуал посвящения.
Однажды в верхнем ящике стола, среди коробочек с дорогими ручками и членскими книжками, Тема нашел спичечный коробок. Вполне возможно, что там хранились монетки, привезенные родителем из зарубежных поездок. Или марки для конвертов – переписку его отец вел самую обширную. Или какой-нибудь таинственный жук-скарабей, покровитель музыкантов, да мало ли что еще…
Заинтригованный, он выдвинул часть картонной коробочки и едва не поперхнулся. Вместе с обгоревшими спичками и сигаретным пеплом, по коробку перекатывался шарик свежей мокроты. Мурад Маратович много курил, кашлял, долго отхаркивался в ванной комнате; мокрота его была буро-желтой, и напоминала подернутый пеленой глаз мертвого кальмара.
Кажется, тогда Артем и понял смысл детской песенки, некогда приставшей в начальных классах:
Идет по крыше воробей,
