— Вечером давайте.
— Вечером я отдыхаю. Пошли, времени нет.
Малавец прошла в турникет, свернула в отдел фруктов, на ходу выхватила изо льда бутылку со свежевыжатым ананасовым соком, открыла, отпила, остановилась, вращая глазами:
— Куда… я забыла…
— Идите за мной, — недовольно буркнула Сотникова, громко цокая каблуками.
Малавец последовала за ней. Сотникова пересекла зал, вошла в коридор, свернула к своему кабинету. У нее зазвонил мобильный, она глянула, отключила его, распахнула дверь.
— Катерин Станиславна, звонил Лапшин, — доложила Зоя, пригубливая кофе.
— Зой, ко мне никого в течение часа. Никого!
— Понял, — буркнула Зоя.
В секретарскую вошла Малавец с соком в руке.
— Здрасьте, — кивнула ей Зоя, покосившись на форму. — А Лапшину что сказать?
— Через час.
Сотникова толкнула дверь в кабинет, пропуская Малавец. Та вошла. Сотникова закрыла и заперла за ней дверь, присела на край стола для заседаний, скрестив руки на груди и недовольно глядя в стену с благодарностью от Московской патриархии. Малавец села за стол Сотниковой, отодвинула отчет, поставила на стол сок и сумку. Открыла сумку, достала старую серебряную пудреницу, раскрыла. Из сумки вынула костяную трубочку, всунула конец в ноздрю, склонилась над пудреницей, сильно втянула в одну ноздрю, потом в другую. Замерла, глубоко выдохнула. Взяла бутылку с соком, отпила. Потом отключила свой мобильный:
— Давай.
Сотникова вздохнула:
— Ну, я приехала, как и договаривались, в девятом часу.
— Так, ты, во-первых, сядь поближе, вот сюда, — Малавец указала на стул.
Сотникова пересела, положив ногу на ногу.
— И сядь нормально, — пошарила по ней глазами Малавец. — Ты сидишь с каким-то вызовом.
— Нет никакого вызова, — Сотникова сняла правую ногу с левой, провела ногтями по коленям.
— Вот так естественней, — откинулась в кресле Малавец.
— Приехала, позвонила. Он открыл, я захожу, говорю: «Я ваша новая кухарка, от вашей бывшей жены. Меня зовут Виктория». Он говорит: «Ах, как вы вовремя. Я очень голоден, купил карасей, а жарить не умею». Вот. Я говорю: «Не волнуйтесь, я все сделаю». Он говорит: «Прекрасно! Тогда я сейчас пойду ванну приму. А вы располагайтесь и начинайте». Вот. Сам пошел в ванную, я прошла на кухню, там на столе уже лежал белый передничек, я его надела, рыба лежала в раковине. Взяла нож и стала чистить карасей. И тут он вошел на кухню неслышно, быстро сзади подошел и за зад меня взял, а я…
— Стоп! — хлопнула в сухопарые ладоши Малавец. — Стоп.
Сотникова вздохнула, поскребла ногтями свои колени.
— Ты что мне рассказываешь? — спросила Малавец.
— Ну… историю…
— Какую?
— Ну, то, что было у нас с ним.
— Ты рассказываешь страстную историю. Страст-ну-ю. И тай-ну-ю. Я к тебе приехала, отложив две важнейшие встречи только для того, чтобы ты рассказала мне страстную, тайную историю. Которую никто еще не знает. И никто, кроме нас с тобой, не узнает. А поэтому, если ты лишишь меня оча-ро-ва-тельных подробностей, я завтра же плюну на твое дело и передам его кому следует. И тогда ты узнаешь, как Бог свят и суд строг. Поняла?
— Я все поняла, хорошо, — вздохнула Сотникова.
— Рассказывай спокойно, не торопясь. И с исчерпывающими подробностями. Ясно?
— Ясно.
— Прошу, — Малавец сунула руку себе под юбку, сжала колени.
— Он вышел из ванны, я услышала, хоть он и шел босиком.
— Как ты была одета?
— На мне была юбка совсем коротенькая, колготок не было и трусиков тоже не было. Как договорились.
— Как договорились, — кивнула Малавец. — Продолжай.
— И майка. Лифчика не было. И этот белый передничек. Он взял меня за зад, обеими руками, стал трогать попу. Сначала через юбку, а потом забрался под юбку. И говорил: «Продолжайте, продолжайте». Я не оборачивалась, продолжала чистить карасей. Потом он опустился на колени, раздвинул мне ягодицы и стал лизать мне анус.
— Не анус, а попочку, сладкую попочку.
— Да, сладкую попочку.
— Он залез в нее язычком своим?
— Да.
— Глубоко? — дернула головой Малавец.
— Сначала не глубоко, а потом глубоко.
— А ты что? — Малавец сводила и разводила колени.
— Мне было очень приятно.
— Сладко тебе было?
— Сладко.
— Сладенько он язычком своим… да? Туда, сюда… сладенько? В попочке у Катеньки? Туда-сюда. Язычком забрался, да?
— Забрался в попочку мою языком, — кивала Сотникова.
— А Катенька что делала в этот момент?
— Чистила карасей.
— Чистила карасиков маленьких, хороших, а он, хулиган, Катеньке в попочку языком забрался, в сладенькую попочку?
— Забрался языком, — кивала Сотникова, разглядывая свои ногти. — А потом…
— Погоди! — прикрикнула Малавец, тяжело выдохнула. — Он что… он сам… сам он стонал?
— Стонал.
— Сладко стонал, да?
— Сладко.
— Стонал тебе в попочку… а сам в ней язычком, язычком… да? да? да? да-а-а-а-а-а!
Малавец беспомощно вскрикнула и мелко затрясла головой, задвигала рукой под юбкой. Потом схватила отчет и с силой швырнула в Сотникову:
— Сука!
Сотникова испуганно отшатнулась, вскочила, отбежала к двери.
Тряся головой, Малавец закрыла глаза, облегченно, со стоном вскрикнула:
— А-а-а-а!
И тут же простерла свободную руку к Сотниковой:
— Прости, прости.
Сотникова нерешительно стояла у двери.
— Прости… — выдохнула и облегченно задышала Малавец. — Это так… это ничего… это нервы… присядь. Присядь. Присядь!
Сотникова подняла отчет, положила на стол для совещаний. Села на свой стул.
Малавец открыла пудреницу, втянула в правую ноздрю. Отпила сока. Пошмыгала носом.
Помолчали: Сотникова смотрела в стену, Малавец вздыхала и трогала свои щеки, на которых проступили два розовых пятна.
— Кать, ты пойми меня, пожалуйста, — заговорила Малавец. — Я хочу, чтобы ты меня правильно поняла.
— Я хочу курить, — буркнула Сотникова.
— Кури, конечно, кури.
Сотникова взяла со стола сигареты, зажигалку, закурила, положила ногу на ногу.
— Понимаешь, у каждого человека есть свое святое. Не в смысле веры, Бога, чудес. А просто — свое, родное святое. Которое всегда с тобой. И каждый должен уважать святое чужого человека, если хочет называться человеком. Я готова уважать твое святое. Всегда. Я никогда не растопчу его, никогда не осмею. Потому что я в первую очередь уважаю себя как личность, как мыслящий тростник. И уважаю свое святое. И твое. Я всегда пойму тебя. Как поняла с этим процессом. А у меня были все основания не понять ни тебя, ни Самойлова, ни Василенко. Но я поняла и тебя, и Самойлова, и даже мудака Василенко. И теперь вы живете нормальной человеческой жизнью, вам пока ничего не угрожает.
— Пока, — выпустила дым Сотникова.
— Пока, — кивнула Малавец, откидываясь в кресле. — Конечно, пока! Мы все живем — пока. Не пока бывает только у мертвецов. Или у ангелов. У них вместо «пока» — вечность. Ewichkeit.[3] А у нас — dolce vita. Этим мы от них и отличаемся.
Помолчали.
— У меня очень сложный день сегодня, — Сотникова со вздохом выпустила дым.
— У меня тоже.
— Ко мне едут важные люди.
— А у меня в приемной сидят два депутата Государственной Думы. Сидят и пьют кофе. И ждут меня. Сядь нормально.
Сотникова с неудовольствием опустила ногу.
— И не кури столько. Ты молодая, красивая женщина. Зачем ты куришь? Курят от разлада с собой.
— Хочу и курю.
— Ты же дым вдыхаешь! Задумайся один раз: вдыхаешь дым. Это же бред полный — дышать дымом, получая от этого удовольствия.
— А кокаин вдыхать — не бред?
Лицо Малавец стало строгим:
— Это самый экологически чистый наркотик. Знаешь, сколько суток водка держится в организме? Двенадцать. А кокаин — всего трое суток. И никакой ломки.
— А зависимость? — Сотникова загасила окурок.
— А где ты видишь эту зависимость? — узкие, подбритые брови Малавец изогнулись. — Где?
Сотникова молча курила, отведя глаза.
Малавец махнула рукой:
— Никакой зависимости, рыбка. Но я тебе не предлагаю.
— Я и не прошу.
Малавец закрыла пудреницу:
— Что он дальше делал с тобой?
— Дальше… ну, он обнял меня за ноги сзади. Прижался. Я поняла, что он голый. И почувствовала его член.
— Не член! — хлопнула по столу Малавец. — А божественный фаллос!
— Божественный фаллос.
— Как ты его почувствовала?
— Ну… — глаза Сотниковой шарили по кабинету.
— Можно без «ну»?
— Он когда прижался сзади, он же стоял на коленях…
— Так, — Малавец сунула руку себе под юбку.
— И его чле… божественный фаллос у меня оказался здесь… между коленями.
— И что?
— И он стал тереться между ними, а я его ими сжала.
