Тот, что сидит поближе к свету и отстукивает на машинке очередной канцелярский шедевр, недовольно поднимает голову.
— Что вам угодно?
Передо мной — стареющий франт, который прилагает все усилия к тому, чтобы не выглядеть стареющим.
— Маленькую справку, — отвечаю я с располагающей улыбкой.
Улыбка не даёт эффекта.
— А именно?
— Я бы предпочёл поговорить наедине, — бросаю я выразительный взгляд на человека в глубине берлоги.
Димов, явно раздосадованный, решается наконец выйти из-за письменного стола. Мы направляемся во двор.
— Не знаю, будет ли здесь удобно, — киваю я на проход, по которому движется нескончаемый поток людей.
— Отчего же? — хмурится Димов. — Ведь речь, насколько я понял, идёт о какой-то маленькой справке.
— Как хотите. Ваш сосед Маринов найден сегодня утром мёртвым.
— Что?! — Лицо Димова выражает изумление в превосходной степени.
— Отравлен.
— То есть как это отравлен? Кто его отравил?
Изумление почти настоящее. Или человек до такой степени сумел вжиться в свою роль.
— Я то же хотел спросить у вас.
Реплика производит известное впечатление. Димов на секунду опешивает. Потом лицо его приобретает привычное нагловатое выражение.
— Ошиблись адресом, товарищ.
— Но вы служили чиновником у Маринова, а затем находились с ним в дружеских отношениях, — перехожу я к фактам.
— Никаким чиновником я у него не был. Работал одно время подённо, потому что, — тут его голос становится подчёркнуто назидательным, — таким как я, чтобы получить диплом, надо было одновременно работать. Да. Да. В отличие от маменьких сынков, таким, как я, приходилось самим зарабатывать себе на хлеб.
— Очень приятно, что я имею дело с человеком из рабочих.
— И ни в каких дружеских отношениях мы с ним не были. Если только не считать дружбой то, что я соглашался иной раз сыграть с ним вечером в кости.
— Ясно. Тогда, видимо, меня попросту ввели в заблуждение. И всё же, если у вас есть какие-то соображения, то в интересах следствия…
— Никаких соображений у меня нет, — перебивает меня Димов. — И вообще я не могу понять, почему вы выбрали меня Отравления, насколько мне известно, — это скорей по части врачей. Обратитесь к доктору Колеву. Он лечил в последнее время Маринова. Спрашивайте у него…
— Прекрасная идея. Почему бы и нет? Но я, откровенно говоря, возлагал на вас большие надежды.
— И зря. Говорю — вы ошиблись адресом…
— Ну, в таком случае… — я развожу руками, и Димов уже поворачивается чтобы идти, как я останавливаю его вопросом
— Вы не помните, где вы были вчера вечером.
Димов растерянно дёргает головой, но тут же выпаливает:
— Меня не было в Софии.
— А где вы были?
— В Ямболе. По делу, которое я сейчас веду. Вернулся сегодня утром поездом в 5.40
— Весьма своевременная поездка.
У Димова, я чувствую, крутится на языке какая-то не очень изысканная реплика, и, чтобы спасти его от нарушения, именуемого «неуважение к исполнителям закона», я поворачиваюсь к нему спиной и ныряю в туман.
Дабы подвести черту, отмечу: в принципе я не имею ничего против адвокатов, но этот мне явно не по душе. А костюм у него ничего… Спросить бы адрес его портного… Это было бы единственной светлой точкой в общем мраке картины.
Доктор Колев — сосед Маринова. Что ж — познакомимся с доктором Колевым. Хотя я знаю, что люди в таких случаях перебрасывают тебя с рук на руки, как мяч. Грубо говоря, играют тобой. И невдомёк им, что порой бывают очень опасные игры. Тут услышишь что-нибудь, там — и мяч растёт, точно снежный ком. Надеюсь, вы меня понимаете?
Дождь почти перестал, но мне по опыту известно, что дождь, который «почти перестал», — самый гнусный, самый омерзительный. Он насквозь пронизывает собой атмосферу, включая прохожих, машины, дома, и устраивается в ней так прочно, словно будущее — за ним. Дождь, который «почти перестал», за какие-нибудь полчаса так пропитывает одежду влагой, что вы, ей-богу, прибавляете в весе больше, чем на курорте.
Именно это со мной и происходит, пока я дохожу до поликлиники. В поликлинике, к счастью, тепло, но тут мне уготовано новое испытание. Кабинет, который я должен посетить, — не для лиц моего пола. Мне приходится с любезной улыбкой слегка растолкать ожидающих приёма дам, потерпеть, пока очередная пациентка выйдет от доктора, и в свою очередь прорваться в кабинет гинеколога.
Мужчина в белом врачебном халате недоуменно поднимает брови. И только когда он, взглянув на удостоверение, убеждается, что я пришёл не на осмотр, лицо его приобретает обычное выражение. Выражение, надо сказать, не очень приветливое, хотя и не такое надменное, как у давешнего адвоката.
Пока доктор Колев моет руки, я продолжаю наблюдать за ним. Нет, это человек не типа Димова. Тот бонвиван и наверняка подлец, а этот суховат, не очень общителен, немножко, может быть, мизантроп, но поглощён своей работой, даже педант, пожалуй. Такой педант, что ещё, наверно, два часа будет мыть руки под краном.
В это мгновение доктор Колев, чтобы разрушить мои построения, берёт полотенце и, взглянув на меня, слабо, робко улыбается. Одна лишь улыбка — и все мои догадки разом летят к чёрту. Худое лицо становится добрым, всепонимающим и совсем не хмурым, а просто по-человечески усталым. Вы скажете, что улыбки могут лгать. Но не такие непроизвольные, неосознанные…
— Почему вы не сядете? — спрашивает врач, вешая на место полотенце.
— Я не вижу, на что здесь можно сесть, кроме гинекологического кресла…
На худом, усталом лице снова появляется тень улыбки.
— Ну, почему в гинекологическое кресло?.. Садитесь за мой стол.
Я не отказываюсь. После часа скитаний в холодном тумане, под дождём, это свыше моих сил. Я располагаюсь в кресле и, чтобы придать себе добродушный вид, сдвигаю шляпу на затылок. Колев садится на краешек стола и предлагает мне сигареты.
— Возьмите мои, — отвечаю я. — Чтобы вас не упрекнули подкупе.
— В таком случае ваши действия могут быть истолкованы, как нажим, — парирует он, но берёт.
Мы понимаем с ним друг друга. Жаль только, что люди, с которыми мы друг друга понимаем, обычно бывают меньше всех осведомлены об обстоятельствах убийства.
— Речь идёт о Маринове, — начинаю я. — Его нашли сегодня утром мёртвым.
Врач какую-то долю секунды размышляет над моими словами. И решает играть в открытую.
— Я уже знаю.
— От кого?
— Это очень важно — от кого? — спрашивает он, но надо понимать: «Так-то ты мне платишь за искренность?»
— Может, важно, а может быть, и нет.
— Мне сообщила Баева.
— А почему вам? И почему именно она?
— Мне, потому что я её врач. Именно она — потому что именно она моя единственная пациентка в доме.
— Вы хотите мне дать понять, что Маринов не был вашим пациентом?
— Учитывая мою специальность…
— Врач может давать советы не только по своей специальности.
— О, если вы имеете в виду такие пустяки, как грипп или ангина, то Маринов действительно забегал ко мне. Врач обязан помогать каждому.
— Прекрасный принцип.
— Плевал я на принципы, — неожиданно взрывается Колев. — Плевал, когда речь идёт о людях такого сорта, как Маринов.
— Плюёте? А как же правила гигиены? «Не плевать», «Не сорить» и т. д. Не мне бы вам напоминать…
— Значит, по-вашему, во имя принципа надо было оказывать услуги и Маринову? — сердито вскидывает брови врач, жуя кончик сигареты.
— Конечно, — без колебаний отвечаю я.
— А вы знаете, о чём просил меня Маринов?
— Надеюсь, вы мне скажете.
— Об абортах. Абортах его приятельницам. Значит, плевать запрещено, а делать аборты — нет?
Колев улыбается — на этот раз не очень приветливо — и в сердцах мнёт в пепельнице окурок.
— Простите, не знал, — извиняюсь я. — А сам он болел чем-нибудь серьёзным?
— Он? Здоров был, как бык. Если исключить то, что он весь прогнил. А так был здоров, как бык.
— В каком именно смысле прогнил? Бабник, что ли?
— В полном смысле слова. Бабник — это ещё не самое страшное. Человек, развращавший всё вокруг. Превративший своих соседей в слуг. И Баева, и Димова, и эту старую Катю. Вёл игру с Баевой и в то же время приставал с ухаживаниями к Жанне. Он пытался подкупить и меня. Не говоря уже о валютных сделках, растлении малолетних и т. д., и т. п.
— Вы говорите, он вёл игру с Баевой. Я не хочу вникать в подробности интимного свойства, но, поскольку вы гинеколог, может, вы больше осведомлены?
Колев снова слабо улыбается.
— Я изучал отношения полов только с точки зрения физиологического принципа, а тот или иной конкретный случай меня до сих пор не интересовал. И вообще я не любопытен.
— И я тоже. В этом мы сходимся. И всё-таки вы, наверно, порядком знаете о покойном?
