— Вот он, вот он, куда до него Микеланджело, если этот рисунок не выиграет главный приз, я буду жаловаться губернатору!
А я изображал бога Аполлона. Перед школьной доской, покрытой подсохшим мелом, в старых, сползающих трусах. Руки полагалось держать так, словно я собирался бряцать на лире. Я дрожал от холода. Стоило мне опустить руку, как Учитель Арсен орал:
— Аполлон, nondedju[14], давай играй на своей лире! Рене пробует двигаться быстрее, но ничего не получается. Он задыхается, опускается на колени, падает, поворачивается на бок. Смотрит на Большую Медведицу и Млечный Путь. Обувается. Тащится мимо молочной фабрики, окутанной белым паром. Мимо лугов, за которыми видны фермы. Наконец добирается до Леса Забвения[15] и джипа.
— Не очень-то ты рано, — говорит Шарль. У него, как всегда, за щекой порция ката[16]; темно — зеленая ниточка слюны тянется от угла рта к горлу.
Шарль, жуя, отворяет дверь. Рене влезает, вытягивает ноги. кат через три дня теряет запах и наркотическую силу. Но Шарль жует, заглушая тоску по Кибомбо, по Нгами[17].
— Берегись, Оостенде, мы едем! — орет Шарль, заводя мотор.
Рене выдергивает ключ из стартера, сует его в нагрудный карман Шарля.
— Я ничего не принес, — говорит Рене.
— Без проблем. Значит, так поедем.
— Езжай один в Оостенде.
— Даже не надейся. Вместе туда, вместе назад.
Птицы шебуршат в зарослях. Дикие голуби. Тоска по Кибомбо. Негры, целыми днями жующие кат. Мирные, почти счастливые. Язвочки в уголках рта, бешено колотящееся сердце. Бабы на фиг не нужны.
— Я тут подумал, — Шарль говорит, — что по дороге в Оостенде мы можем сделать небольшой крюк к югу, до Лиссевеге. Заехать к жене Вайнантса. Вайнантс был наш товарищ. Мозги-то куриные, зато надежный. Вместе туда, вместе назад. Я тут подумал. И потом, мне досталась его камера. Если честно, жена имеет право получить ее. Только как ей об этом сказать? «Мадам, вашего муженька раздавил слон»? Я не смогу удержаться от смеха. Он бы тоже не смог.
Мы прятались в зарослях. Помню, я сказал Вайнантсу: «Не шебуршись».
И тут мы их увидели, мамашу-слониху с детенышем. И Вайнантс поднялся, и пошел им навстречу со своей камерой. Кажется, сказал еще: «Эй ты, жопастая!» — дурак, счастливчик, прошедший огонь и воду, ускользнувший от солдат-симба[18] и полицейских Мобуты, не подхвативший бери-бери. «Жопастая», — сказал он. И стал наводить на резкость. Ничего не замечая. А слониха подхватила Вайнантса своим хоботом, подняла, шмякнула оземь и расплющила передней ногой. Мы услышали треск, как будто ломались ветки. Его деньги мы поделили между собой. Кэп сказал: «Он был глуп, но храбр. Хорошо играл в карты. И был аккуратен. Не о каждом из вас можно это сказать».
— Ты хинин принял? — спрашивает Шарль.
Рене качает головой. Шарль сжимает своей вонючей лапищей его щеки и сует в рот Рене три таблетки.
— Авось прорвемся, — говорит Шарль, — мы и не под таким огнем выживали, как сказал бы Элиот Несс[19].
Он обнимает меня, и я, уткнувшись носом в его ключицу, проваливаюсь в сон. Огонь. Издохшие верблюды, горящие саванны, крики стервятников.
Шарль гладит меня по волосам.
— Я тут подумал, Рене, может мне сперва одному сгонять в Оостенде. Увижусь с Кэпом, обговорю с ним все дела, попробую сгладить разногласия, пусть наконец оставит нас в покое. Сходим вместе в казино, у него там девок красивых навалом. Проиграю ему свою машину. А обратно вернусь на другой.
— У здешнего пастора «ДАФ-55»… — говорю, и гигантское небо с сотнями звезд опускается на меня. Изнуряющая африканская жара. Негритенок лет двенадцати, в солдатском берете, с пятнами проказы на коже и сигаретой в зубах, несет на плечах братишку или сестренку. Малыш размахивает пластиковым пистолетом. Негритенок подмигивает мне.
— Какой там номер? — бурчит Кэп себе под нос.
— Номер двадцать четыре, — отвечает Рене. Кэп записывает число в книжечку и говорит:
— Dieu le veut![20]
Рене стреляет. Небо наполняется черными облаками, опускается ниже, ниже, окутывает Рене черным полотнищем. Пахнет оно, как норковая ферма минеера Кантилльона, а по радио играют на клавесине что-то монотонное.
Мы сидим в «Глухаре», ожидая, когда закончится месса, которую Фелисьен ежегодно заказывает в память о своей матери, и женщины выйдут из церкви, а мысли наши заняты сегодняшним футболом, резко упавшим (из-за проклятой химии!) качеством фламандского пива и грядущими выборами, но мы никому не собираемся надоедать разговорами об этом, правящий премьер у нас ученый, профессор, об остальном я лучше промолчу, а что до местных выборов, все мы помним, как Биллем Нассенс, пока был бургомистром, отнял сорок четыре гектара земель у фермеров и отдал под строительство, даже Иисус, превращавший воду в вино, не сумел бы так вывернуться, и с ним, значит, все ясно, но если кто интересуется, хорош ли будет на его месте Кантилльон, то я прямо скажу, один черт, оба хороши, нормальному человеку на это насрать, волнуются только нынешние молодые бунтари-против-всего, вон они, столпились у музыкального автомата: волосы длинные, рубашки расхристанные, штаны как у грузчиков, зато с цветными гульфиками, куда мы идем, если сзаду уж и не отличишь девку от парня? Что за дела, в собственном кафе друг друга не слышим, когда эти молодые тут дергаются и подпевают высокими, чуть не женскими голосами. Мы спросили Учителя Арсена, знатока душ, так сказать, так он сплел целую историю про проблемы экономики, и причины, и следствие векового сопротивления, и, можете себе представить, мы даже не заметили, как завязли в философии, но Учитель Арсен сказал, что философию можно воспринимать и не по-философски, короче, нас взяли за шкирку и выкинули к чертям собачьим, в неведомые земли, без никакой поддержки, а Учитель Арсен и говорит, что это нужно для какого-то просвещения, да кто же против освещения, вон в Алегеме на всех улицах фонари!
Хоть пиво в Западной Фландрии теперь послабее, чем прежде, все его заказывают, и, будь ты хоть сам бургомистр, как ни торопи бармена, он не сможет откупоривать бутылки быстрее. Глядишь, и месса уже кончилась, вот-вот женщины начнут выходить из церкви, а значит, конец серьезным разговорам. Эй, Жерар, налей-ка всем за мой счет, да поторопись, Жерар.
Но тут за окнами кафе появляется низенький человечек в новехоньком черном костюме, и, конечно, открывает дверь, и входит в «Глухарь». Метрах в ста от кафе женщины разбредаются по кладбищу, глазея на надгробья.
— Что за редкий гость к нам пожаловал!
— Фелисьен, черт тебя подери!
— Скоро нам придется платить, чтоб на тебя поглазеть.
— Умытый, чисто выбритый, где бы это записать?
Росту в Фелисьене Доолаге — метра полтора. Лысый, застенчивый, крупнейший землевладелец — хозяин, как у нас говорят, «всего, до чего сумел дотянуться». Да уж, особенный день сегодня, вообще-то он в кафе не заглядывает, верно, захотел отпраздновать получение наследства тетушки Стаси. Нотариус Альбрехт говорил, там миллионов немеренно, ну, Франс Годдерис, самый большой нахал в нашей компании, и спрашивает:
— Что, Фелисьен, сегодня-то ты нас наконец угостишь?
Фелисьен глядит на него с ужасом.
— «Угостишь»? С какой стати?
— Потому что сегодня воскресенье.
— За красивые глаза.
— За упокой души тетушки Стаси.
— За те миллионы, которые ты получил.
— Вы чего, парни, обалдели? — отбивается Фелисьен. — Ладно, раз уж вам так хочется…
Четыре пива. Три геневера. И стакан лимонаду — себе.
— Честно говоря, — замечает Фелисьен, — мне надо бы почаще бывать на людях.
Лысый грушевидный череп сияет. Выпученные глазки следят за перемещением женщин по кладбищу.
— Ты совершенно прав, Фелисьен.
— Нам приятно, тебе полезно.
— Какие добрые вести принес ты нам, Фелисьен?
— Не знаю, добрая ли это весть для наших прихожан. Но вам никогда не догадаться, кого я видел. Задрожите от ужаса. Как я. А ведь я не из пугливых.
— Ну, Фелисьен, скажи уже.
— Не тяни.
— Говори прямо.
— Старшего сына Катрайссе.
— Врешь.
— Правда?
— Прямо у них дома. Альма и Дольф притворились, что ничего не случилось, но я сам видел в щелочку. Наш Жоржик тоже, шерсть на нем встала дыбом, хвост торчком.
— Так и у меня торчком, едва Мариетта разденется.
— А жандармам об этом известно?
Музыкальный автомат смолк, нахальные, шумные юнцы покинули «Глухарь» и, выйдя на улицу, столпились вокруг «Кавасаки».
Напряженная тишина внутри. Только звенят стаканы, которые споласкивает Жерар.
